— Ясно, — пробормотал я. Непроизвольно взглянул в сторону двери, за которой уже скрылась фигура Бориса. Стало как-то прохладнее.

— Скорее всего, он игрок, — продолжил Морозов с ленцой, чуть откинувшись в кресле. — Цацки свои, может, и не свои вовсе, ставил на кон, когда деньги закончились. А как сильно проигрался, понял, что надо тикать. Вот и рванул подальше на север, чтобы отсидеться. А потом, может, снова отправиться куда полегче и потеплее.

Он сказал это спокойно, не осуждая, но с таким видом, будто таких «Борисов» он знавал десятки. И каждый оставлял за собой одинаковый след: шелковая рубашка, босые ноги и неприкаянность, от которой не отмыться ни под какой прической.

— Такие, как Борис, к нам и впрямь порой заезжают. С виду все как один приличные, гладко выбритые, с папками в руках и жалобой в голосе. Узнают про недавно усопших, подбирают подходящего — не слишком известного, но с достатком — и появляются как грибы после дождя, с печальной легендой о родстве. Но такие у нас не задерживаются. Работать они не любят, в общество вливаться не спешат, да и к жизни местной относятся как к чему-то временно неудобному. Словно в санаторий приехали, а тут, на беду, снег, правила и соседи с характером. Чаще всего их сдают жандармам…

Он не договорил, и пауза повисла в голосе, как холодный сквозняк. Я поёжился от намека, в котором ничего хорошего дальше не происходило.

Наконец, воевода чуть хмыкнул, будто наслаждаясь моментом, и, выдержав театральную паузу, изрёк:

— Всех заезжих устраивают в общежитие у старого порта. И оформляют на добровольно-принудительные работы. Чтобы не голодали… и глупостей не делали.

Сказано это было с таким спокойствием, будто речь шла не о мягком принуждении к труду, а о санаторной программе адаптации с элементами физкультуры.

— И какие же работы? — спросил я, приподняв бровь, скорее из любопытства, чем из беспокойства.

— Да хоть полы мыть, хоть улицы мести, — пожал плечами Морозов. — Работы здесь хватает. Особенно для тех, кто рассказывает, что «готов на всё». Вот только такие, как он, к труду не привыкли. Бегут отсюда при первой же возможности. Не пройдет и недели — и след от этого Бориски простынет. Помяни моё слово.

— Как же он не побоялся прийти сюда, в дом, — покачал я головой, всё ещё поражаясь его самоуверенности.

— Наглый, — спокойно согласился воевода. — Потому я его и отправил прочь. Не хватало ещё, чтобы он, прости господи, чего-нибудь из дома утащил. Или — не дай бог — с чайной ложки начал.

— Но…

— Никифор от него и мокрого места не оставит, — перебил Владимир с той самой твёрдой уверенностью, которая у него всегда к лицу. — А потом ещё неделю будет ворчать и нам припоминать, как полы от пришибленного Бориски отмывал. С уксусом, солью и заклинаниями.

Я едва сдержал усмешку. Вариант с уборкой, действительно, пугал сильнее любых санкций. Особенно если Никифор будет её выполнять назло и с вдохновением.

В дверь снова постучали — настойчиво, без лишней деликатности. На этот раз в кабинет вошла рыжеволосая дама, лет под пятьдесят, с видом человека, у которого всё давно решено, и лучше бы никто ничего не спрашивал. На голове у неё красовались массивные, цветные бигуди, словно специально надетые в качестве демонстративного аргумента.

Она молча подошла к столу, как к прилавку, положила передо мной лист бумаги и, не моргнув, потребовала:

— Распишитесь, что я к вам приходила и не подошла.

— А это что? — осторожно уточнил я, мельком взглянув на документ.

— Служба занятости населения выдала мне вакансию, — с некоторым возмущением пояснила она.