Зато и играть становится нечем и незачем. И приходится искать игр на стороне, заимствовать у людей, рыться в головах бесноватых и одержимых, собирая богатый урожай страшилок, неподвластных излечению и даже отражению в словах, картинах, музыке и кино. И только здесь, в аду, тот же Ицли может вывернуться нутром наружу, показывая свой внутренний постапокалипсис троице заинтересованных богов.

Когда владыка направляет Ицли к порогу полуразрушенного барака, подручный сатаны совсем не против. Он-то все про себя знает: одержимые более вменяемы, чем здоровые, зрение бесноватых не замутнено сиюминутным, преходящим, они глядят прямо в лицо реальности — и не могут сдержать воплей ужаса при виде того, что им открылось. А здоровым кажется, будто демонов не существует. Его, Ицли, не существует. Не существует тех, кто подрастает в Миктлане и вырывается в мир живых, демонстрируя безумцам клыки и крылья, змеиную чешую и выжигающий душу взгляд. Ицли хихикает в ладонь, представляя себе реакцию всех этих, блядь, нормальных людей, увидь они все, что ходит, летает, ползает между ними, смотрит так, словно оценивает объем в литрах, прежде чем выпить жертву досуха, одним большим, вкусным глотком.

Он рад оказаться среди тех, кто ВИДИТ. Ицли счастлив услужить им, развлечь их игрой своего безумия — зрелищем, завораживающим, точно блики огня, горит ли тот в камине или охватывает стены дома.

Господин-хозяин-мастер, чего ты хочешь для себя и своих гостей? — мысленно спрашивает подручный сатаны. Хочешь увидеть места, где люди разочаровались в боге, а может быть, он разочаровался в них — или это, в сущности, одно и то же? Хочешь послушать, как вымерший город оживает звуками — воем, стонами, криками, уже не похожими на человеческие? Хочешь выпустить свой гнев и позволить другу выпустить жажду мести? Я достану тебе любую добычу — угодливых тварей, умеющих красиво страдать и умирать по заказу, или бешеных упрямцев, не сдающихся до последнего вздоха, до последней капли крови из перекушенной глотки. Тебе и твоим гостям придется приберечь свой голод, чтобы попробовать все забавы, которые я могу для вас устроить. Ну разве мой разум не самое интересное место в Миктлане?

Ах ты самодовольная, садистская, асоциальная сука, думает Дамело, слушая шелест гравия у них под ногами, будто низкий, возбужденный шепот. Хорошо, что я уже знаком с одной такой, с самого детства знаком. Сталкер его отлично выдрессировала: вряд ли первый палач преисподней сможет удивить Миктлантекутли. Собой, по крайней мере. А все остальное — не более чем шоу.

И все-таки Сапа Инка не успевает — ничего не успевает, ни удивиться, ни увернуться, когда в лицо ударяет свет, звук, запах, смутно знакомые и ни черта не говорящие, кроме того, что прямо здесь и прямо сейчас их нет и быть не может.

Из уходящего в землю города-призрака он попадает то ли на «язык», то ли на сцену: у его ног — ряды вип-кресел с неразличимой из-за прожекторов публикой, в световых лучах помост сияет греховной милей, да и сам индеец сияет лакированной куклой, весь в масле и геле, в поддельном уборе из перьев цапель и кетцаля, в набедренной повязке маштлатль, завязанной затейливым узлом и натирающей в паху. Царским плащом-тильматли Дамело служат его собственные крылья. Неощутимые и невидимые в мире живых, в мире мертвых они наливаются бешеной силой, индеец чувствует, что мог бы, расправив их, превратить в груду обломков и сами кресла, и сидящую в них публику.

Князь ада пытается прикрыть козырьком глаза, чтобы глянуть в зал, осмотреться, понять, что все это значит, в конце концов, почему он выставлен перед толпой почти голый, в побрякушках, шляпе и сандалетах, словно актер пип-шоу… И видит перед собою шест — шест для стриптиза, его ни с чем не спутаешь. А значит, все, сидящие в креслах — не отделенные от Дамело даже простым стеклом, не говоря уж о зеркальном, звуконепроницаемом — все они заплатили, чтобы полюбоваться, как загорелый здоровяк снимет с себя то немногое, что на него надето, и предстанет в чем мать родила, а потом примется выделывать всякие штуки, как у них, пип-шоуменов, положено.