Миктлантекутли не может удержаться от смеха: ай да Ицли, ай да сукин сын! Подловил-таки хозяина. Выбрал именно то, чего индеец терпеть не может — публичное выступление. Из-за нелюбви к публичности месье Дамело Ваго не ведет кулинарных курсов, не светится в интернете и на ТВ, не карабкается вверх, срывая ногти, как делают жители этого неспящего, ненасытного мегаполиса. Не говоря уж о том, чтобы танцевать стриптиз по клубам и частным вечеринкам. Дамело и на танцполе-то не отрывался лет сто, не имея ни нужды, ни охоты выходить под световые пушки. Все, что ему требовалось в клубе — угостить девушку коктейлем, глазами раздеть и глазами же облапать. Остальное либо не выгорало вовсе, либо переходило в режим он-лайн. В общем, Дамело не уверен, что у него получится… Стоп! А почему он вообще делает это?

Миктлантекутли оглядывается в поисках Ицли. Конечно же, тот обнаруживается в самом ближнем кресле, в баснословно дорогом костюме от «Хорошо спрятанного члена» — сияющий, предвкушающий, непотребный. Опустившись на одно колено, Дамело сгребает в кулак галстук за тысячи фунтов стерлингов — Ицли, засранец, мог видеть такой разве что на фотке — и рычит:

— Это что за?..

— Первый уровень, — шепчет Ицли, вцепляясь обеими руками в запястье хозяина. — Страх и отвращение, первый круг. Так уж он устроен, твой ад.

Остается лишь согласиться: Миктлан устроен так. Первый круг — встреча со всем, чего ты боялся и отвергал в земной жизни. Представив себе, как Димку сейчас где-то метелят скинхеды или колют апоморфином, владыка Миктлана замирает, забыв, что в руке его болтается первый помощник по адским делам. Которому, похоже, недолго осталось: галстук уже начинает тлеть, еще секунда — и бездымный огонь геенны вопьется в шею Ицли поцелуем вампира.

— Он сам захотел, — бормочет демон. — Ему нравится, когда ты его спасаешь.

— Но сначала нужно пройти первый круг? — спрашивает Дамело, брезгливо озираясь. — Понравиться этим, этим…

Ответ Сапа Инке не нужен. Он швыряет Ицли обратно в кресло и идет к шесту.

Миктлантекутли может уничтожить все, что его окружает, даже не прикасаясь, одним усилием разума — и людей, и само место, которое липнет к нему, точно смола, втягивает в себя, засасывает. Однако ему нельзя разрушать, ему необходимо ПОНРАВИТЬСЯ. А значит, придется выгибаться, изображая кошку в течке, вокруг дурацкой железяки, отклячивать зад и посылать воздушные поцелуи в потеющую толпу. И хорошо, если только это.

Воздух вокруг искрит похотью, индеец плывет в ней, будто в золотой, вязкой патоке. Мы купили тебя, ты наш! — кричит тысячеликое чудовище, публика. Всю жизнь Дамело старается избежать чужой власти над собой — и вот оно, в самом кошмарном из проявлений, когда ты принадлежишь всему миру, ты ничей, но и не свой собственный. Безликое, исходящее отовсюду и ниоткуда желание заставляет индейца ощущать себя не просто раздетым догола, но и разбитым вдребезги. Дамело чувствует, как возвращается назад, туда, где он неловкий подросток, слишком длинные руки и ноги путаются по-щенячьи, мешают идти, мешают отбрасывать с лица длинную челку, которой кечуа не носит уже больше десяти лет.

Лицо Сталкера встает перед ним — давнишнее, забытое, юное. Злое и жадное, как у всех подростков, уверенных, будто жизнь им чего-то недодает, что-то прячет от них, чем-то обделяет. И надо вырвать из ее лап недоданное, во что бы то ни стало, не ждать милостей, не надеяться на чудо — зато, снявши голову, еще можно плакать по волосам. Стремительно теряя себя, переживать из-за повседневного унижения, недополученных комплиментов, не достигших цели ударов. Дамело вспоминает их разговоры, вечные подтексты, вечные подначки. Они мечтали понравиться друг другу, открыв правду, но от страха врали и все равно нравились.