Александр Сергеевич обрадовано схватил конверт, взглянул на адрес и направился к окну.

— Располагайтесь в моём кабинете, как вам заблагорассудится, — сказал Загряжский. — А я тем временем отлучусь по делам.

Александр Михайлович вышел в коридор, заглянул в комнату, где под началом Ивана Васильевича поскрипывали перьями чиновники личной канцелярии губернатора, затем направился на половину жены, где пробыл не менее получаса, наблюдая, как жена озабоченно перебирает наряды и никак не может решить, в каком из них предстать перед столичной знаменитостью. Затем, решив, что гость уже справился с прочтением письма, Александр Михайлович направился в свой кабинет и нашёл Пушкина в приёмной комнате, занятого разглядыванием из окна почти готового к открытию собора.

— Мне вспомнилось, что Симбирск — родина Карамзина, — сказал он. — Память о первом историке государства Российского должна быть увековечена. И это не только моё мнение. Два месяца назад государь позволил начать сбор средств на возведение памятника. И в Петербурге только на одном обеде было собрано, кажется, более четырёх тысяч рублей. Симбирскому дворянству надо просить государя, чтобы памятник Карамзину был поставлен на его родине.

— За этим дело не станет. Я слышал, что этим делом занялись три брата Языковы, один из них, кажется, поэт.

— Я сегодня еду к нему, в деревню, — сказал Пушкин. — До неё, говорят, не более, чем сорок вёрст.

— Мы надеемся, что вы не уедете, не отобедав с нами?

— Как можно отправляться в дорогу на пустой желудок! — засмеялся Пушкин. — А пока, с вашего позволения, я пройдусь по тем местам, что видели Пугачёва.

Будучи в Казани, Александр Сергеевич объехал места, связанные с кровавыми безумствами пугачёвской вольницы: Адмиралтейскую слободу, пущенную на огненный распыл башкирами Салавата Юлаева, городскую крепость, единственное, что осталось невредимым в буре пламени, дотла уничтожившим почти всю Казань, Арское поле, на которое, подкалывая пиками, согнали жителей, поставили их на карачки, и мужицкий царь с коня вопрошал, любят ли его ограбленные и бездомные люди? Ответ был громким и утвердительным, Пугачёв призывно махнул рукой, и народу выкатили несколько громадных бочек с вином, а утром гренадёры подполковника Михельсона взяли пьяные толпы без разбору в штыки, и началась такая резня, что трупы запрудили речку Казанку, и она вышла из берегов.

По дороге в Симбирск эта ужасная картина не раз ему представлялась как живая, и всё существо поэта обжигала скорбная мысль, что судьба человека, а то и всего народа, может зависеть от игры случая. Откуда взялся этот Пугачёв, занюханный казачишка, который никак не мог своим умишком прийти к решению объявить себя самодержцем всея Руси? Определённо его кто-то направлял, и этот вопрос занимал в своё время генерала Павла Потёмкина, который толковал по душам со вздёрнутым на дыбу мужицким царём, и вынес из этой беседы твёрдое убеждение, что в Емельке нет ничего людского, а душа его насквозь прокопчена подлым духом ненавистника всего дворянского сословия.

В Симбирске Пугачёва содержали в подвале дома Пустынникова, перед которым стоял Александр Сергеевич, разглядывая почерневшие кирпичные стены, тяжёлые железные ворота, из которых дворник выметал опавшие с деревьев листья. Увидев Пушкина, он обнажил голову, поклонился и опять взялся за метлу.

— Скажи, старинушка, не здесь ли держали Пугачёва?

— Здесь, — подтвердил дворник. — В подвале его держали на двух цепях.

— Укажи, если ведаешь, где? А я тебе полтину пожалую, — сказал Александр Сергеевич.

— Было бы что показывать, а там что? Мётлы, доски, бочки… Ужели, чтобы на это смотреть и полтины не жалко?

— Я на хлам глазеть не буду.