— Говори дело, Сироткин! — перебил унтер-офицера Стогов.

— Мой человечек нашёл в шкафу женскую одежду — полный гардероб.

— И что ты думаешь по этому поводу?

— Не хочется думать плохо, — помедлив, доложил Сироткин, — но люди нормального образа жизни в одежду другого пола обычно не наряжаются.

— Даже так, — заметил Стогов. — Дай своему человечку три рубля и пусть он с оранжереи глаз не спускает.

Глава 28

Направляясь в поездку для сбора исторических материалов к написанию «Истории Пугачёва», Александр Сергеевич Пушкин сумел выправить себе столь убедительную для станционных смотрителей подорожную, что они, как только дочитывались до слов «по Высочайшему повелению», так сразу начинали суетиться, чтобы поскорее избавиться от опасного путешественника. И Александр Сергеевич на этот раз ехал со скоростью особ, имеющих генеральство, и был этим премного доволен.

На последней станции перед Симбирском смотритель только заглянул в подорожную и сразу же кинулся к окну, высунулся из него наружу по пояс и заорал:

— Где там Федька? Пусть заводит четверню в коляску! — и, убедившись, что криком делу не поможешь, выбежал из избы, и скоро до Александра Сергеевича, который спасаясь от злых осенних мух, вышел из жарко натопленной смотрительской, донеслось из-за угла похрапывание коней и позвякивание сбруи, в которую их обряжали свободные от езды ямщики, помогая своему товарищу.

Стоял золотой осенний день, лёгкий ветерок доносил из смотрительского сада запах палой листвы и яблок, и Александр Сергеевич пребывал в умиротворённом состоянии, которое человек испытывает, находясь наедине с самим собой, и воспринимает его как редкую и случайно выпавшую ему награду за терпение, с коим он переносит тяготы жизни. В такие мгновения отдыхает и набирается сил не человек, но его душа, поскольку всё вокруг — бездонное бледно-голубое небо, жёлтозолотое сияние дня, журавлиные всхлипы под облаками — воспринимается душой как мановения врачующих её божественных сил.

Но в жизни всё рядом, и, всхрапывая, из-за угла избы показались запряжённые четвернёй кони, и дорожная коляска, похлопывая дверцей, остановилась возле крыльца, и Пушкин, не оглядываясь, в неё поместился, и экипаж, сделав полукруг по двору, через покосившиеся ворота направился к почтовому тракту. Какое-то время Александр Сергеевич разглядывал окрестности, но скоро утомился от их однообразия и, устроившись поудобнее, попытался, если не уснуть, то покачаться на сладко успокаивающих волнах дремоты.

В начале осени дни стали заметно короче, но были ещё достаточно продолжительны, чтобы ехать по десять часов подряд, останавливаясь только для замены лошадей, поэтому к Симбирску поэт подъехал к вечеру второго дня по выезду из Казани. В лучах уходящего солнца вспыхивали золочёные главы храмов, но когда Александр Сергеевич въехал в гору, то очарование городом сразу развеялось: вокруг были ямы и кладки сырого и обожжённого кирпича, глухие заборы, из-за которых на экипаж свирепо лаяли большеголовые гладкошерстные псы, лужи с гниющей водой; после первой из них Пушкин высунул голову из коляски и крикнул:

— Поглядывай там, чтобы колеса не переломать!

— Гляжу в оба! — крикнул в ответ ямщик. — Этим ямам уже по десятку лет. Кони их наощупь знают!

Ближе к дворянской части города дорога на улице стала ровнее, и скоро экипаж уже въезжал в обширный двор гостиницы госпожи Караваевой. Александр Сергеевич вышел на дощатый настил перед крыльцом и сказал склонившемуся перед ним гостиничному слуге:

— Хозяйка у себя?

— Сейчас выйдет.