Первым порывом скорого на всякие глупости Загряжского было вскрыть корреспонденцию, но конверт был сделан из столь крепкой и плотной бумаги, что Александр Михайлович его не смог разорвать и, покраснев, посмотрел на секретаря.

— Вот говорят, что в России, за что ни возьмись, всё гнило, — сказал Загряжский. — А этот конверт я на твоих глазах попробовал на разрыв и только пальцы ожёг о бумагу. Они что на толчёном песке её замешивают? Ну, чисто наждак!

— Это точно, ваше превосходительство, — подтвердил секретарь. — На этой бумаге гусиные перья истираются впятеро скорее, чем на вощённой.

— То-то я и гляжу, что расходы на канцелярию каждый год растут и растут, — усмехнулся губернатор. — Сделай, Иван Васильевич, милость не говори мне про всякую мелочь. Бумага, что бумага? Ты меня скоро заставишь о чернилах голову ломать, как сократить их непомерный расход. Ступай и кликни ко мне Пьера.

Выпроводив чиновника, Загряжский взял конверт, оглядел его со всех сторон, понюхал и скривился: от бумаги попахивало чем-то потно-кислым, будто из Петербурга до Симбирска его везли завёрнутым в мужицкие онучи. Александр Михайлович отодвинул письмо на край стола и вдруг его осенило: Наталья Николаевна прислала мужу весточку в Симбирск лишь только потому, что тот скоро будет здесь.

— Пьер, ты знаешь, кто такой господин Пушкин? — лукаво воззрился на камердинера Загряжский.

— Никак нет, ваше превосходительство, такого не припомню.

— Это не важно, знаешь ты его или нет, но он будет к нам в гости. Большая комната для гостей у нас в порядке?

— Месяц тому в ней генерал ночевал, не жаловался.

— Вот и приготовь её для господина Пушкина: чистое бельё и прочее, а также положи на столик стопку белой бумаги, перо и чернильницу. Я и не знал Пьер, что ты туп в словесности, как мужицкий лапоть.

Впервые за много лет камердинер не нашёлся, что сказать своему господину.

— Господин Пушкин — первейший поэт России. Возьми в библиотеке книгу с его виршами и выучи хотя бы десяток строк, чтобы я не краснел, когда Александр Сергеевич поймёт, что я держу близ себя такого болвана. Да ты никак, братец, осерчал? Ну-ка говори, чем я тебя больно царапнул?

Пьер шмыгнул носом и, глядя в пол, пробурчал:

— Пусть господин Пушкин и великий поэт, но и я в своём деле мастер. Вы об этом, барин, знаете лучше всех, иначе бы не подпускали к себе стричь, брить и прибирать голову.

Загряжский звонко расхохотался и краем глаза увидел, что из особой двери, ведущей в личные апартаменты, в кабинет вышла его супруга.

— Представляешь, милочка! — воскликнул Александр Михайлович. — Пьер считает, что его мастерство брадобрея ничем не хуже поэзии, и ставит себя по мастерству никак не ниже самого Пушкина.

— Ты его сам избаловал, Александр, — небрежно сказала супруга. — Вот он и сочиняет невесть что. Он уже и со мной разговаривает нехотя и сквозь зубы. И всё от того, что ты его величаешь Пьером, а он — Петрушка, и быть ему таким до конца его дней.

— Слышишь? — строго сказал Загряжский и погрозил своему любимцу пальцем. — Ещё раз не угодишь барыне и пойдёшь вниз к Степану, чтобы он освежил твою голову полусотней розг. А теперь ступай в библиотеку и учи вирши Пушкина.

— Но причём здесь Александр Сергеевич? — сказала губернаторша, нежно взглянув на угодившего ей взбучкой камердинеру супруга.

— Сегодня явилось на его имя письмо, — улыбнулся Загряжский. — Это может означать только одно, что вслед за ним в Симбирск явится и сам поэт. Я уже велел Пьеру приготовить для него большую комнату.