— Я бы с большим удовольствие с вами сразился, но я, видите ли, моряк, а пока существует русский флот ни одной дуэли в нём не было, мы презирали этот способ удовлетворения, однако я принимаю ваш вызов. И хочу предупредить, что по сухопутному дуэльному кодексу вызываемый избирает оружие, я изберу шпагу, потому что я первый боец. А теперь разойдёмся. Я жду вашего секунданта с вполне официальным визитом.

После этого весьма озадачившего Загряжского заявления штаб-офицер щёлкнул каблуками и, позванивая шпорами, вышел из кабинета. По пути домой он встретил ехавшего в коляске графа Толстого и предложил ему быть секундантом.

— Я, конечно, не верю, чтоветрогон решился на дуэль, однако, по надобности, окажите мне услугу.

— Можете быть во мне уверены! — твёрдо заявил полковник. — Всегда к вашим услугам.

Толстой не обещал Стогову держать всё это происшествие в тайне, и скоро о предстоящей дуэли узнало всё благородное сословие Симбирска, правда, в эти дни ещё не столь многочисленное, каким оно становилось зимой. Все, конечно, были на стороне жандарма, и многие всерьёз желали, чтобы он проткнул ветрогона шпагой. Здесь не любили губернаторов, а какие они были — плохие или хорошие, — не имело значения: в Симбирске общественное мнение приговаривало начальника губернии к порицанию ещё до того, как император его назначал на эту должность.

Большинство симбирян восприняли дуэльную историю между двумя главными лицами административного управления губернией как забавный казус, но и в Симбирске имелись умные головы, и они предрекали скорое падение губернатора. Впрочем, были и скептики, кто утверждал, что будет отозван Стогов, но эти голоса скоро умолкли: блаженный Андрей Ильич всё решил в пользу жандарма, явившись к нему в кабинет с калачом в руке, который прихватил в ближайшей лавке.

Дежурный унтер-офицер не воспрепятствовал этой встрече и, войдя в кабинет, юродивый бросил калач смущённому Эразму Ивановичу и, указав на образ Спасителя, явственно произнёс: «Бог», что с ним случалось очень редко. Происшествие стало предметом горячего обсуждения женской части благородного сословия, и это означало, что авторитет Стогова вознёсся на небывалую высоту. Однако жандарм мало обращал на это внимания, Эразм Иванович всем своим нутром чувствовал приближение решающих событий, и, сосредоточившись на сборе сведений о губернаторе, подключил к этому делу всего одного человека. Это был Сироткин, остальные жандармы и сочувствующие Третьему отделению обыватели узнавали, что им велено, не ведая, на что будет использована их работа.

Стогов так увлёкся плетением сетей вокруг губернатора, что, когда тот вдруг неожиданно вошёл в его кабинет, даже слегка растерялся. Но Загряжский сразу развеял его опасения:

— Я хочу разрешить то недоразумение, которое случилось между нами позавчера, — сказал Александр Михайлович весьма непринужденно. — Я каюсь в своей несдержанности. Если вам угодно меня извинить, то вот моя рука.

— Хорошенькое недоразумение, — проворчал Стогов, пожимая вялую ладонь губернатора. — Ведь я мог проткнуть вас насквозь шпагой, как это сделал с медведем неподалёку от Охотска. А что вы пришли? Написали бы записку, я ведь понимал, что вы погорячились, ваше превосходительство…

Назвав Загряжского «превосходительством», Стогов уколол своего визитёра, и дал ему понять, что ничего не забыл и не простил. Однако губернатор не постиг иезуитского выпада жандарма и отбыл в полной уверенности, что инцидент исчерпан, и о нём не стоит помнить дальше порога.

Стогов на этот счёт был другого мнения и взялся за осаду губернатора ещё плотнее. И скоро к нему пришёл успех, о котором доложил старший канцелярист Сироткин:

— Мой человечек, ваше высокоблагородие, сошёлся на любви к «ерофеичу» с губернаторским садовником Степаном и сделал у того обыск в комнате при оранжереи.