— И кто это такой? — оживился князь.

— Вчера ко мне на минутку заезжала показаться в новой собольей накидке Натали Пушкина. Мы с ней мило побеседовали, и она обмолвилась, что её Александр намерен ехать за сбором материалов по Пугачёвскому бунту и непременно будет в Симбирске в конце лета или в начале осени.

Владимир Фёдорович задумался: его отношения с первым поэтом России были непростыми, Александр Сергеевич с теплотой и участием интересовался его творчеством, однако иногда в его тоне Одоевскому чудилось слегка насмешливое отношение Пушкина к пиесам, которые сам автор считал своими удачами. Князя, всерьёз считавшего, что шедевры рождаются из пламени и света где-то на небесах, а не произрастают из житейской суеты, коробило то, что Пушкин много внимания уделял литературным гонорарам и рядился с издателями со страстью бывалого барышника.

— Я, Оленька, не знаю, как к нему подойти, — робко произнёс князь. — Не хотелось бы получить отказ, дело-то наше, семейное.

Ольга Степановна была много находчивее своего мужа.

— Напиши ему записку. Он твою просьбу услышит без встречи с тобой. Я при случае передам записку ему лично, когда поеду с визитом к Натали. Не забудет о тебе — хорошо, не выполнит просьбу — тоже не худо, можно сделать вид, что ничего и не было.

Записка была передана Ольгой Степановной адресату, прошло больше месяца, и в министерство к Одоевскому явился Пушкин.

— Извини, князь, что без предупреждения. У всех поэтов память девичья, и я не исключение: помню, что княгиня передавала мне записку с твоей просьбой, касающейся моей поездки в Симбирск, а вот в чём твоё дело, прости, запамятовал. А завтра я уже еду в Москву.

Одоевский смущённо, запыхающимся голосом, поведал проницательно взирающему на него поэту о сеченовской истории. Вопреки опасливым оживаниям Владимира Фёдоровича тот даже не усмехнулся и вполне серьёзно сказал:

— Больнее всего нас жалят близкие люди, особенно если мы их допускаем к себе, не думая о последствиях. Я непременно буду в Симбирске, остановлюсь скорее всего у губернатора и по-родственному попрошу его не угнетать твоего отчима излишними придирками… Однако я тороплюсь, ещё не собрался в дорогу. Я обязательно напишу тебе, князь, скорее всего из своего Болдино, куда заеду отругать мошенника-старосту и взять, какие есть, деньги.

Глава 27

Начало весны в Симбирске — не самое лучшее время года: горы снега, скопившиеся на улицах и усадьбах, начинают таять, хорошо унавоженная земля горы, на которой расположен город, быстро раскисает, и немощёные улицы превращаются в туго перемешанную ногами людей и животных, а также тележными колёсами непролазную грязь. Через неё вдоль заборов в спешном порядке чинятся старые, а кое-где настилаются новые дощатые переходы, по которым как-то пробираются люди — кто на службу, кто на бесцельное сидение в лавках, потому что покупатели предпочитают в такую распутицу не выходить из дому и доедают зимние запасы. В эти дни Симбирск будто впадает в оцепенение — на улицах безлюдно, вся жизнь перемещается во внутрь домовладений, все живут ожиданием настоящего тепла, которое, чуть помедлив, неизбежно является вслед за ледоходом на Волге.

Но вот заканчивается весенняя распутица, и все зимовавшие в губернской столице помещики, вместе с семействами и многочисленной прислугой, начинают разъезжаться по своим усадьбам, чтобы строгим хозяйским взглядом оглядеть, как идут полевые работы, каковы виды на урожай, и в состоянии ли он восстановить барское благосостояние, которое весьма расшатала зимняя гулевая жизнь в Симбирске. Служивые на городских заставах только успевали записывать отъезжающих: не успел пройти обоз с Бестужевым, как подъехали коляска, рыдван и десяток телег с домочадцами и вещами полковника Толстого, который чуть отстал от своих, потому что отдавал прощальный визит штаб-офицеру Стогову, с коим сдружился после нашумевшего «бегства» племянниц Дмитриевых.