Последняя фраза заставила Одоевского хохотать, но в его смехе не было веселья и удовольствия, которые он получал от отчима в прошлом году, когда читал, иногда вместе с Гоголем, его безграмотные писульки из Саранска. «Надо будет всё-таки узнать из надёжного источника, как обстоят дела в Симбирске», — подумал князь, и хорошее настроение его покинуло.

Одоевский распечатал другой конверт, и обнаружил в нём расчёт по долгам, который произвёл от его имени с должниками Сеченов, всего на пятнадцать тысяч семьсот рублей, а также сообщение о скором увеличении дохода с имения до двадцати пяти тысяч рублей.

Не проверяя правильность сумм, Владимир Фёдорович отбросил письмо в сторону и горько вздохнул: ему из-за матери, вздумавшей обзавестись сердечным другом, приходится терпеть выверты и кульбиты отставного пехотного подпоручика, которому в министерстве вряд ли бы доверили отворять перед князем двери. И ведь ничего не поделаешь — родственник! Весть о происшествии с сызранским городничим за какие-то две недели долетела из Симбирска в столицу, и все светские салоны расценили её как острую приправу, призванную поперчить пустые сплетни, коими пробавлялись на своих сходках в гостиных насельники роскошных дворцов, выстроенных на заболоченных берегах невского устья. Всё это, конечно, подавалось не без лёгкой насмешки над причудами судьбы, связывая благородное имя князя Одоевского с отставным подпоручиком Сеченовым, которого все признали за коварного соблазнителя благородной девицы Кравковой, и встречали Владимира Фёдоровича сочувственными взглядами, как невинно потерпевшего от шалостей судьбы.

Усилием воли князь заставил себя продолжить работу, но нет-нет, да взглядывал на край стола, где лежали прочитанные письма, которые раньше его потешали и были очень к месту в задуманной Владимиром Фёдоровичем литературной пьесе о похождениях бахвала и враля Гомозейки, прототипом которого вполне мог бы стать отчим. Однако пока Сеченов блажил, будучи полицмейстером в Саранске, он князю был понятен. Но его угораздило попасть в историю с Кравковой, и этим он стал писателю неинтересен, как и всякий враль, который начинает повсюду кричать о своей неподкупной честности.

В три часа пополудни Владимир Фёдорович закончил работу, убрал бумаги со стола, а письма отчима спрятал в потёртый кожаный портфель, чтобы захватить с собой, и вечером в домашнем кабинете перечитать ещё раз и решить, как на них реагировать — молчанием или ответом.

В высоком и гулком коридоре министерства шаги звучали подобно ударам метронома, и Одоевский воспринимал это как один из признаков величия имперской власти, простиравшейся отсюда на всю азиатскую и европейскую Россию, и сама принадлежность к ней не могла не тешить сознание аристократа, имевшего восьмивековую родословную. Мраморная лестница с искусно вырезанными из розового мрамора перилами, античными бюстами, каменными чашами и барельефами на стенах, и таким же плафоном на потолке были скорее предназначена для шествия римских жрецов, но по ней рысью из своих кабинетов промчалась писарская челядь. И Одоевский недовольно поморщился: эти «тараканьи бега» лишили дворец придуманного им очарования, которым писательское воображение его наделило по своевольной творческой прихоти.

Старый, из преображенских солдат, швейцар Парамоныч, снял перед его сиятельством полукартуз-полушапку с лакированным козырьком и пожелал князю счастливого пути.

Возле министерства стояли несколько экипажей, но Владимир Фёдорович, хотя и имел собственный выезд, предпочитал ходить пешком, что было ещё одним из принципов «трудящегося аристократа», под личиной которого он скрывал нежное и сверхчувствительное сердце рафинированного интеллигента, вынужденного добывать себе средства умственным трудом.