Сеченов задрожал от нахлынувших на него радостных чувств, но глядел на штаб-офицера выжидательно, поскольку не знал, на какое место его определили.

— Почему-то Загряжский не хочет вас видеть, и поручил это дело мне, — задумчиво сказал Стогов. — Может Кравкова, которая сейчас живёт в губернаторской семье, вас нелестно представила губернатору.

— Не хочу знать никаких взбалмошных девиц! — разволновался Сеченов. — Впредь мне наука. Правду говорят, что хочешь заиметь несчастье, сделай кому-нибудь доброе дело.

— Вы что, готовы отказаться от христианской добродетели? — удивился Стогов. — Хотя какое мне до этого дело. Получите предписание о назначении городничим уездного города Буинска.

— Меня же поставили на Сызрань, — слабо вздохнул Сеченов.

— Не надо было мешаться в чужую жизнь, господин Сеченов. Советую вам ехать в Буинск без всякой задержки.

Глава 26

Писатели — плохие чиновники, но это ни в коей мере нельзя было отнести к князю Владимиру Одоевскому, который не только не манкировал служебными обязанностями, но представлял невиданный в России экземпляр трудящегося аристократа, пытавшегося, где только можно, внести в исполняемую им работу свойственные ему основательность, рассудительность и настоящий русский толк (насколько это было возможно) в ход немецкой бюрократической машины, устроенной для управления Россией ещё Петром Великим.

Не в пример большинству высших чиновников, князь на службу не только не опаздывал, но приходил в свой кабинет одновременно с рядовыми сотрудниками и первым делом ощупывал изразцы голландской печки: хорошо ли та натоплена. Владимир Фёдорович ввиду тщедушности здоровья предпочитал тепло холоду, и, согрев руки, брался за просмотр почтовой и министерской корреспонденции, выбирая из груды конвертов письма, адресованные лично ему.

В этот день пришли сразу два письма от Сеченова, и князь отдёрнул от них руку, затем всё-таки взял, положил на край стола, и принялся просматривать и читать служебные бумаги, и увлёкся ими. Один запрос, из министерства иностранных дел, требовал немедленного ответа, Владимир Фёдорович набросал черновик оного, затем дёрнул за шнур и велел явившемуся секретарю подобрать справки о религиозных предпочтениях жителей зауральской окраины, а сам принялся листать подшивку министерских решений по конфессиональным претензиям инородцев.

За этим занятием он забыл про сеченовские письма, пока министерский служитель не поставил рядом с ними поднос с чаем и мелкими сладкими баранками. Появление чая пришлось кстати, князь сделал осторожный, но полный глоток, и пришёл в благодушное настроение, которому подвержен почти каждый россиянин, испивший этого китайского напитка, что позволило ему свободно, даже с некоторой насмешкой, распечатать замазюканный на почтовых станциях конверт, откуда выпал свёрнутый вчетверо лист бумаги.

«Любезный друг и князь Владимир Фёдорович и многоуважаемая княгиня Ольга Степановна!

Не есть ли верное доказательство вашего равнодушия ко мне, как длительное молчание в ответ на мои письма про то, каким несправедливым гонением я был подвергнут за моё человеколюбие и помощь, оказанную дочери распутных родителей, коя возымела пресильное желание посвятить себя Богу? Вы, князь, молчали и знать меня не хотели, и поделом мне за мою к вам глупую верность и службу по управлению имением, кое теперь почти очищено от долгов, а вам послан обоз со всякими съестными припасами: мясом, рыбой, яйцами, грибами, мукой, мёдом — всего и не перечислить; от вас я не надеюсь получить и спасибо, но вот явилась ко мне правда и не угадаете от кого. Ладно, не буду, ваши сиятельства, вас томить — от здешнего жандармского милейшего штаб-офицера господина Стогова; он объявил мне, что я допущен в должность городничего уездного города Буинска.