|
Взбалмошный Дмитрий Иванович всё-таки сбежал из дома на Кавказ воевать с чеченцами простым солдатом. Странно, что ничего благородного в этом поступке молодого Кравкова симбирское общество не нашло. Но это была только прелюдия скандала. Жена Кравкова объявила, что уходит от мужа и оставшуюся жизнь посвятит сыну и дочери. О философском затворнике Репьёвки Иване Кравкове ничего не было известно. Особую пикантность скандалу придавало то, что мать написала обо всех безобразиях в доме дочери, кандидатке в монахини женского Спасского монастыря. Письмо это, не без помощи почтмейстера Лазаревича, ходило в Симбирске по рукам, его читали во всех гостиных, и при этом непременно всплывало имя Сеченова, как явно пострадавшего из-за своего благородного порыва. Многие даже почувствовали угрызения совести оттого, что «изуродовали» Павла Дмитриевича. В кружке Тургенева и Аржевитенова решено было преподнести презент невинному страдальцу с чувствительной гравировочной надписью: «От благородного собрания дворян Симбирской губернии». Всё это, конечно, задумывалось в пику губернатору-ветрогону, от которого Сеченов премного потерпел. Прослышав о затейке оппозиции, Александр Михайлович послал Павлу Дмитриевичу любезное приглашение явиться к нему в любое время. Сеченов посетил губернатора и нашёл его в самом благоприятном расположении духа.
— Любезный Павел Дмитриевич, — сказал Загряжский. — Вашего дела я решить не могу, оно находится у графа Блудова, но позвольте выразить вам самое искреннее сочувствие и сожаления, что я сгоряча не распознал в вас благородного человека. Вот вам моя рука. Сеченов пожал вялую губернаторскую руку, сказал, что рад был бы служить под началом его превосходительства и с гордо поднятой головой удалился. Известие об этом событии мигом распространилось по Симбирску. Презент Сеченову от дворянства отменился сам собой, решили ограничиться дюжиной шампанского в буфете благородного собрания, что и было вскоре исполнено. Павел Дмитриевич прибыл на раут в новом фраке брусничного цвета и ослепительно белых штанах, напомаженный и завитой, поскрипывая новыми полусапогами. Его встречали очень радушно, хлопнули пробки, зазвенели бокалы, предводитель симбирского дворянства князь Баратаев произнёс энергичный спич, в котором воздал должное благородству и терпению Павла Дмитриевича. В это самое время торжества Сеченова в дверях буфета появился Верёвкин и остолбенел: благороднейшие люди губернии, столпы дворянства чествовали его врага, от которого он в своих мыслях находился на расстоянии дуэльного выстрела. Верёвкин немедленно стушевался, поспешил к семье и на следующий день отбыл, от греха подальше, в своё поместье. Но сильнее всего симбирян поразило посещение высокопреосвященным Анатолием дома племянника Караваевой. Архиепископ приехал в богатой коляске, поставленной на полозья. Хотя о его приезде никто не был предупреждён, из окрестных домов мигом сбежались обыватели. Архипастырь благословил народ и прошёл в дом, где все переполошились, забегали, и Павел Дмитриевич никак не мог попасть в рукава сюртука из-за сильного смятения чувств. Его преосвященство выкушал предложенную ему чашку чая, съел две ложечки крыжовникового варенья и наедине о чём-то побеседовал с Павлом Дмитриевичем. Анна Петровна опоздала на это событие и очень горевала. Павел Дмитриевич сказал, что приглашён архиепископом на монастырский ужин, — честь, оказанная в Симбирске очень немногим. Положение Сеченова в городе чрезвычайно укрепилось, и вот-вот должно было произойти разрешение его затянувшегося дела. Возвращение в Симбирск отставного подпоручика Сеченова не прошло мимо жандармского штаб-офицера, который каждое утро получал от полицмейстера список прибывших в город и убывших из него лиц благородного сословия, обязанных регистрироваться на городских заставах для того, чтобы начальствующие в городе лица не пропустили появление важных особ, даже если они находятся в губернии проездом. |
