– Смотрите, что эти бронированные подлецы с парнем сделали?! – Она стала скандировать: – О мон – пошел вон! О мон – убийца! – И ее нестройно поддержали.

А из различных мегафонов со всех сторон продолжали нестись речи ораторов и политиков, полные обличительной ярости и кипучего благородства. Каждый из них говорил с такой страстью, с таким праведным воодушевлением, что, казалось, даже бронзовый Пушкин не сможет остаться равнодушным, вот сейчас щелкнет пальцем, зааплодирует и воскликнет: «Ай да сукин сын!»

Между тем вокруг Гавра также стала копошиться небольшая толпочка. Чьи то заботливые руки подхватили его, начали удерживать, словно он обязан был неминуемо упасть от потери крови.

– Вера! – в отчаянии крикнул он, пытаясь освободиться от цепких захватов. Он только успел увидеть, что она оглянулась и остановилась, а потом ее ясные глаза закрыли чьи то спины и головы.

– Вот сюда, сюда! – говорили ему, подталкивая в бок. – Не волнуйтесь, мы проводим. Тут за углом машины «скорой помощи». Специально пригнали. Ждут.

– Да пошли вы!.. – от души выругался Гавр.

Но его неумолимо влекли через толпу, мимо очередного оратора, указавшего на него перстом и что то крикнувшего в мегафон, сквозь расступившуюся цепь ОМОНа, давшего проход «раненому», – к врачам, стоявшим около машин. Больше всего он боялся, что Вера теперь осталась одна, беззащитная, там, в этом черном скоплении ненависти, зла, подлости и трусости. Ее могли просто напросто растоптать, как затаптывает цветы обезумевшее стадо баранов, гонимое хозяином к новому пастбищу.

– Ну и козлы же вы! – сказал Гавр, когда его наконец отпустили.

– Посттравматический стресс, – пояснил кому то один из сопровождавших. – Теперь может надолго остаться нервнобольным.

– Нагните голову! – попросил врач. – Не дергайтесь! Где болит? Ложитесь на носилки.

– Ну хватит, право слово! – взмолился Гавр, пнув носилки ногой. – Что вы тут, с ума посходили, что ли? Я отказываюсь от медицинской помощи.

– Как угодно, – пожал плечами врач. – Насильно мил не будешь. Работы у нас хватит.

И слова эти прозвучали как сигнал: цепи ОМОНа двинулись на народ, рассекая его, сдавливая, выжимая в боковые улочки, гоня к Главпочтамту, валя на землю и избивая. Мелькали дубинки, громыхали щиты, хрустели под коваными башмаками ребра и кости, лилась не бутафорская, а настоящая, теплая кровь, захлебывались криком женщины, и над всем этим мерзким и лихорадочным побоищем игриво плыли рекламные буквы «Кока колы» и «Макдональдса», и в немом ужасе остановился взгляд великого русского поэта, не властного ни прекратить бойню, ни спасти несчастных.

Гавр мчался назад, но другая, внутренняя цепь ОМОНа остановила его и остальных. Угрожающие дубинки в руках истуканов ходили ходуном. Им также не терпелось пустить их поскорее в дело. Вытягивая шею, Гавр пытался разглядеть за поблескивающими шлемами – что же там происходит? Где Вера? Чей девичий крик несется из этого ада? Кулаки его сжимались, и ему хотелось броситься на одного из этих мордастых. Страшные волны зла накатили на Пушкинскую площадь.

– Уйдем отсюда, – услышал он рядом с собой голос. Такой знакомый и такой близкий ему. Вера стояла на полшага позади него, бледная, с испуганными глазами, и он проклял себя за то, что столь глупо пошутил в театре.

– Как ты здесь очутилась? – спросил Гавр, беря ее под руку и уводя прочь.

– Пошла за тобой следом. А потом стояла за машиной «скорой помощи» и гадала: увезут тебя в Кащенко или нет?

– Я думал, ты осталась в этом пекле.