|
ни лиц своих попутчиков, ни лица той стюардессы. Да, хотя по всем правилам писательского ремесла я уже давно должен был представить вам хотя бы Нескольких членов нашей делегации (с тем, чтобы потом они наравне со мной стали главными персонажами этой книги), я хорошо помню, что не видел в те минуты ни одного лица вокруг себя. И даже когда улеглась суета посадки и австрийские стюардессы, высокие, плоскогрудые и одинаково красивые, как новые карандаши в пенале, стремительно пройдя по проходам, захлопали над нашими головами гнутыми козырьками багажных панелей и возникла надпись "Fasten Seat Belts [Пристегните ремни]", --я все не верил в то, что это я, именно я, Вадим Плоткин, сам пристегиваю себя ремнем к креслу самолета, летящего по маршруту Нью-Йорк -- Вена -- Москва. Может быть, потому, что у меня еще был шанс сбежать из этой поездки в Вене или я подсознательно надеялся на чудо -- мол, в венском аэропорту что-то оборвет этот дурацкий сон. И только когда при мощном и крутом взлете "Боинга" меня вжало в мягкую спинку кресла и накренило чуть ли не вверх ногами, я впервые почувствовал свою обреченность и бессилие перед судьбой. Хруп закопченного снега под валенками, сапогами, ботинками. Морозный пар изо ртов в свинцовом полумраке сибирского рассвета... Темные стеганые ватники, короткие полушубки, шапки-ушанки... Мятые, сырые лица... Колонна хмурых, не выспавшихся мужчин и женщин.. Никаких разговоров, только простуженный кашель, папиросы в стальных зубах, хруп шагов в промороженной улице... И низкий, тягучий заводской гудок... То был последний съемочный день в моей жизни, но я еще на знал об этом. В Свердловске, индустриальном центре Урала, мы поставили три кинокамеры в кабину подъемного крана за центральной проходной знаменитого завода "Уралмаш" и снимали, как утренняя смена рабочих идет на работу. Никаких операторских изысков, никаких сногсшибательных ракурсов или съемок с движения. Три статичные камеры, нейтральные, как фотобумага. И двадцать тысяч темных, в стеганых ватниках и шапках фигур идут на вас из промороженных улиц в свинцовом полумраке сибирского рассвета. А над ними -- крыши домов, укрытые коростой снега, прокопченного фабричными дымами. На фонарных столбах тускло тлеют три желтых уличных фонаря, остальные разбиты... И хриплый раструб радиодинамика выплевывает утренние позывные и первые такты гимна Советского Союза... Юноша-подросток с простудными фурункулами на шее, жуя на ходу кусок хлеба, сбился с шага... Женщина в мужском ватнике, с металлическими зубами сказала ему что-то злое, матерное. .. (Господи, почему у них у всех металлические зубы? От этих свинцовых дымов над "Уралмашем"?) А они все идут -- темное, простуженное, прокуренное стадо, обреченное на восьмичасовую работу. Они втекают, как зэки в рабочую зону, в широкие ворота с надписью на арке "УРАЛЬСКИЙ МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД ИМЕНИ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ". Слева от них, на кирпичной проходной -- огромный барельеф с фигурами вдохновенных мускулистых рабочих и работниц и надпись: "ПАРТИЯ ВЕДЕТ НАС К КОММУНИЗМУ". А за воротами, на заводском дворе их встречает статуя Ленина с простертой рукой и еще одна гигантская надпись: "ВЕРНОЙ ДОРОГОЙ ИДЕТЕ, ТОВАРИЩИ! В.И. ЛЕНИН". Я стоял в кабине подъемного крана, смотрел в окуляр одной из камер и жуткое ощущение, что я читаю новый том "Архипелага ГУЛАГ", еще не написанный, но уже запрещенный, росло во мне вместе с мелодией музыки к моему фильму. |
