Почему то первым, кого он узнал, была Тень. Старая сука, совсем не похожая на монстра из детских кошмаров Вика, седая, с розовым шрамом на печальной морде, стояла под дождем и смотрела на него виноватым янтарным взглядом.

Но Мартин уже не смотрел на собаку.

– Риша… – прошептал он, накидывая на нее куртку.

Она смотрела на него совершенно безумными глазами. Мартин не мог различить ни одной внятной эмоции в смеси ужаса и отчаяния, исказивших белое лицо.

– Мартин! – выдохнула она, протягивая к нему руки, не замечая, как куртка сползает с ее плеч.

Ни о чем не спрашивая, он подхватил ее, закутав в куртку, и понес в дом. Он оставил дверь приоткрытой, чтобы Тень, если захочет, могла остаться во дворе. Ничего большего сделать для собаки он не мог – к нему жалась Риша, ее била крупная дрожь и она шептала какие то слова, которых он не мог различить в нарастающем шуме грозы.

И все же в его сознании успела мелькнуть злая мысль о театральности наступившей развязки. О нарочитости несомненно произошедшей трагедии. Этой злости Мартин не мог себе объяснить.

Вик был сосредоточен и холоден. Мартин чувствовал, что он боится, боится панически, но этот страх был скрыт чем то ледяным, не дающим волю чувствам. Это зимой он легко поддался этому страху, увидев Ришу за окном. Сейчас Вик полностью себя контролировал.

Может, потому что зимой он почти ничего не мог исправить, а сейчас, вдруг сейчас у него еще остался шанс?

Он зашел в дом, не разуваясь, прошел в комнату, закрыл окно и запер дверь. На полу растекалась лужа дождевой воды, но Мартин этого не замечал.

Он уже собирался уступить место Вику, когда Риша мертвой хваткой вцепилась в его руку.

– Мартин, только не уходи!

Он почувствовал, как его полоснула слепая, обжигающая ярость. Не удержавшись, он прикрыл рукой глаза – эта ярость была болезненна, как вспышка мигрени.

«Вик!»

«Прости. Я не хотел», – процедил он.

– Что случилось, девочка? – ласково шептал он, гладя ее по мокрым волосам и накидывая ей на плечи шерстяное одеяло.

Но она только бессильно рыдала, прижимаясь лицом к его плечу.

– Он был прав… он всю мою жизнь… всю жизнь был прав…

– Кто был прав, Риш? Почему я уверен, что это неправда?

– Потому что ты… добрый… ты не знаешь… ты не можешь… тебе неоткуда знать…

А потом она заговорила. Мартин слушал ее, и чувствовал, как весь мир вокруг чернеет и медленно сужается до ее лица. Как он сам, в этой окружающей черноте, перестает существовать.

– Почему ты боишься Вика, Риша?.. – спросил он.

Губы его не слушались. Не слушались руки, он потерян и разбит, и впервые в жизни понятия не имел, что делать.

– Потому что… потому что… он теперь меня не примет…

Мартин успел отшатнуться, не позволив чужому, полному черной, безумной ярости сознанию волной снести его обратно.

– Вот значит как? – прошипел Вик, сжимая ее руки.

Он чувствовал, как на его шее завязывается шелковая удавка алого платка.

– Я… я не…

– Иди сюда. Иди ко мне!

Мартин ничего не мог сделать. Как и тогда, на сцене, Вик, знакомый ему с детства, словно скрылся в тени, уступив другому – белоглазому, оскаленному от ненависти. И он больше не старался взять себя в руки и хоть немного смягчить жестокость движений и слов.

Потому что слабости нужна сила. Потому что ей она поверит сейчас больше, чем ласке, а еще потому, что даже если бы Вик захотел, он не смог бы ничего с собой сделать.

А потом злость куда то ушла, схлынув так же внезапно, как и накатила.