– Послушайте, это отвратительно. По уровню наивности эта пьеса…

– Соответствует образовательным стандартам, уважаемая. Насколько мне известно, вы здесь, чтобы защитить дипломную работу, а не давать мне советы? Покажите мне пьесу, которую будете ставить с детьми.

– Учтите, что я уже согласовала с директором как материал, так и свое право ставить на главные роли тех, кого посчитаю…

– Пьесу, – отрезала Наталья Сергеевна, требовательно протягивая руку.

Женщина, фыркнув, протянула ей распечатку.

– Завтра я вам ее верну. Учтите, я хочу, чтобы все перестановки вы согласовывали со мной.

– Зачем? – с искренним интересом спросила женщина.

– Потому что театр существует в школе не просто так. И прежде, чем вы сделаете из него вертеп, я хочу убедиться, что ваших следов здесь не останется после премьеры, – отрезала Наталья Сергеевна.

Таша не знала слова «вертеп» и вообще не могла понять сути разговора. Только вдруг ей стало обидно – Наталья Сергеевна, как и все взрослые, хотела сделать мир серым. Чтобы красивая Улька носила такой же узел на затылке, чтобы не пользовалась косметикой, чтобы ставили только то, что одобрено и правильно. Из за таких людей, как Наталья Сергеевна, никто и не понимал, как канарейка может быть красной. Но эта женщина в черном, кажется, носила свои красные перья с таким достоинством, будто это желтые канарейки несовершенны.

– Я сразу могу сказать, что этой девушке главную роль не дам. Она переигрывает и способна испортить любую постановку, – женщина едва заметно кивнула на побледневшую Ульку. Таше снова стало обидно, на этот раз за Ульку. Зачем с ней так? Она красивая и хорошо играет. Таша ей верила.

– Прекрасно. Слушанья проведем завтра, и я буду на них присутствовать, учтите. «Дожди»? Что за название у вашей пьесы?

– Дождями небеса оплакивают людские грехи, – надменно ответила женщина.

– Просто прекрасно. Именно то, что нужно детям – людские грехи.

– Они уже не дети. Совсем скоро они повзрослеют и столкнуться со всем, что написано в пьесе. Если они сделают это на сцене – будет не так больно потом.

– Вы здесь для того, чтобы реализовать свои амбиции, а не для того, чтобы делать детям больно. Позвольте вам напомнить, если вы так любите грехи, что гордыня – один из смертных.

– О, я много знаю о смертных грехах. Больше чем вы, поверьте, – сладко улыбнулась женщина.

– Верю, – с непонятной грустью отозвалась Наталья Сергеевна. – Завтра слушанья. Учтите, я своих воспитанников не брошу.

– Никто и не требует, – процедила женщина, разворачиваясь.

Таша догнала ее уже в коридоре. Звонкая и злая дробь каблуков стучала по полу и отражалась от стен.

– Подождите! Постойте! – крикнула она, поняв, что не успевает за ней.

Женщина остановилась и обернулась. На секунду Таше показалось, что у нее очень злое лицо, но морок тут же исчез. Она улыбнулась, широко и по доброму.

– Какой славный котеночек. Белая шерстка, голубые глазки. Что ты хотела, девочка?

– Я не котеночек, я Таша, – побледнев, ответила она. – Вы сказали, что не дадите Ульке главную роль.

– И что? – женщина помрачнела, и теплые искорки, плясавшие в ее глазах, погасли.

– Она хорошая. И очень любит… театр, – оробев, с трудом выдавила Таша.

Это была главная причина, почему она не играла в постановках, хотя Наталья Сергеевна часто звала. Она мучительно стеснялась взрослых, которых всегда хватало среди зрителей. Детей тоже, но взрослых – больше всего.

Она не смогла бы ответить себе на вопрос, как у нее вообще смелости то хватило обратиться к этой женщине.