Решив сделать еще одну попытку восстановить дружескую атмосферу в их коллективе, он подошел к пищевому бачку, стоявшему на плите в конце комнаты, и положил себе порцию спагетти с соусом. Затем сел за покрытый бесцветным лаком столик у плиты и зачерпнул ложкой спагетти. Но едва сунул ее в рот, как тут же все выплюнул, обляпав себе при этом всю куртку и брюки.

– Сволочи! – заорал Зиггата. – Ну какая же это сука напхала в соус орегано?! – Затем вытер перепачканные губы грязной скатертью. – Ты только посмотри! Я же теперь на свинью похож!

И он бросился к умывальнику, чтобы хоть как то смыть пятна.

– Ты и так на свинью похож! – отозвался один из пожарников.

– И все за наши деньги, – подхватил другой.

– Я же терпеть не могу орегано! – простонал Зиггата. – У меня на него аллергия!

– У тебя на все аллергия. А я бы всю жизнь только орегано и ел, – хихикая, отозвался голос из угла комнаты.

И вот в таком виде, с покрытой зудящими, шелушащимися пузырями кожей, в паршивом настроении, Энтони Зиггата явился в городскую ратушу к мэру; и, когда мэр, всплеснув руками и расплывшись в улыбке, двинулся ему навстречу, чтобы пожать руку, и спросил: «Ну, как наши дела?», – Зиггата ответил:

– Дерьмо ваши дела!

– Что такое? – удивился мэр.

– Никакого договора не будет, пока нам не дадут выходной в день открытия оленьей охоты.

– Какой, какой?

– Оленьей. День открытия охоты на оленей.

– А когда это? – спросил мэр.

– Откуда я знаю?! Я не олень. Спросите у этих долбаных оленей.

– А почему вы хотите сделать его выходным?

Зиггата перевел дух.

– А потому что наши герои подняли крик: подавай им в день открытия охоты на оленей оплачиваемый выходной, как у подавляющего большинства пожарных управлений во всех концах Соединенных Штатов Америки.

– Да у вас и так уже шестьдесят три оплачиваемых выходных!

– Ну, так будет шестьдесят четыре. Или олений день, или мы протестуем, – сказал Зиггата.

– Протестуйте, – отрезал мэр.

Такого за последние двадцать лет еще не бывало: хозяин этого кабинета не спасовал перед угрозой. Мэр огляделся по сторонам и с удивлением увидел, что все осталось на своих местах: часы продолжали идти, солнце продолжало светить, и дом этот продолжал стоять, как и стоял. У него закружилась голова. Видимо, в этой стране все же бывали случаи, когда мэры или другие представители выборных органов власти хотя бы раз – а то и два или три раза в год – кому нибудь отвечали «нет». Он готов был побиться об заклад, что им это было приятно. Это говорило о том, что у них была власть.

И он заорал:

– Нет, к черту! Нет, нет, нет и еще тысячу раз нет! Я скорей сдохну, чем скажу «да»!

И Энтони Зиггата, вне себя из за кожного зуда и пятен на своей униформе, вышел к ожидавшим у входа репортерам и назвал городскую администрацию во главе с мэром «бандой фашистов, расистов, угнетателей и притеснителей, которые вознамерились сломить дух истинного профсоюзного движения в Америке». Он сказал, что если пожарные готовы отдать за свой город жизнь, что уже многие из них сделали, то вполне могут пожертвовать ею, отстаивая и свою честь.

Когда эта история дошла до других пожарных подразделений города, она приобрела несколько иное звучание. Пожарные «узнали», что городская полиция потребовала, чтобы в их договор включили пункт о том, что каждый полицейский будет получать в три раза больше, чем пожарный, питому как и работы у них в три раза больше. И тогда все пожарные единодушно призвали Зиггату объявить забастовку, дабы осадить не в меру зарвавшихся полицейских жуликов.