Николай почувствовал, как и у него сами собой сжались кулаки, но дергаться сейчас было бы бессмысленно. Если он только попробует как-то доказать свою правоту, его тут же скрутят, и Чернышев приведёт свои угрозы в исполнение немедленно. Он и так на него уже после сегодняшнего дня будет иметь зуб, но это всё-таки отсроченное событие. А вот если Николай попытается что-то предпринять сейчас, последствия будут куда страшнее.

Николай буквально почувствовал, как у него похолодели ладони, и прикрыл глаза, чтобы приказать себе не делать глупостей. Сейчас этого делать было нельзя! И вдруг у него открылось некое второе дыхание. Он просто встал, поклонился и сказал:

— Я всё понял. Здравия желаю! — после чего вышел вон.

Но на улице его охватило ещё более чёрное настроение, чем было до этого. Единственный человек, на которого он мог положиться, открытым текстом послал его к черту. Его мать, Елизавета Андреевна, с тех пор как задержали её брата — дядю Ермолова, не вылезала из бутылки. Она практически не просыхала с тех пор. По сути, весь расклад был такой, что Николаю везде дали отворот-поворот.

Дядя, потеряв расположение императрицы, сидит в казематах Тайного сыска. Мать Николая едва узнаёт сына. Чернышёв сказал, что более не видит смысла помогать. Хотя его племянник, совершенно точно, вряд ли уже вылез бы со Стены за такие дела, от которых его отмазали. Что оставалось?

Внезапно Николай решил пойти к сестре. Она обучалась на первом курсе Института благородных девиц, и именно благодаря ей в своё время Николай не присоединился к Чернышёву и его подпевалам. Но в институт благородных девиц его даже не пустили. Отказали вежливо, но категорично. Сказали, что сестры его на территории вообще нет. Она находится в одной из больниц и трудится там волонтёром. В какой именно — не сообщили.

Голицын сел недалеко от входа на фундамент забора, посмотрел в небо. Ветер уже был совсем осенний. По небу, как будто желая добить его окончательно, ветер гнал тяжёлые серые тучи. Голубого неба становилось всё меньше и меньше. Солнце практически уже не давало света, скрываясь за этими тяжёлыми, иссиня-серыми тучами.

«Что ж, — подумал Николай. — Не сидеть же, в самом деле, на одном месте. Не жалеть себя! Действовать».

Пожалуй, надо съездить к Аде фон Аден, хотя бы проведать, как она там, в конце концов. И тут он понял, что Ада — это чуть ли не единственный человек, который относился к нему так же адекватно, как и до всей этой глупой, совершенно дурацкой истории с дядей.

Голицын всё ещё не верил, что Ермолов и правда замыслил что-то страшное, скорее всего — идиотское.

Тогда он встал, огляделся и поднял руку, останавливая взмахом извозчика.

* * *

Мы с мамой и Адой возвращались из Института благородных девиц обратно в резиденцию Рароговых с разными чувствами. Мама явно была подавлена. Ада находилась в полном шоке. За всю дорогу она только единожды повернулась к матери и спросила:

— Мама, ты точно меня туда не отдашь?

Мать посмотрела на неё и сказала:

— Ты что, совсем с дуба рухнула? Нет, конечно. Я же тебя живой люблю.

Я же теперь был полон решимости, понимая, что спасать теперь придётся не только самого Гризли, но и его двоюродную сестру. Что поделать, такова жизнь.

И буквально на въезде в резиденцию, можно сказать, нос к носу, мы столкнулись с наёмным экипажем, в котором приехал Николай Голицын. Он поздоровался со всеми, подошёл к Аде и проговорил:

— Я очень рад тебя видеть, — сказал он, — и мне приносит невероятное облегчение тот факт, что с тобой всё в порядке.

После этого Ада с вопросительным взглядом посмотрела на мать. И, не будучи внутри семьи, может быть, это выражение и не удалось бы расшифровать, но я точно знал: Ада хочет, чтобы мать пригласила Николая на чай или что-то подобное.