Они сказали ему, что я умерла, – большинство из тех, кто остался в доме, действительно умерли, и все так обгорели, что разобрать, кто есть кто, было невозможно. Прошло несколько недель, когда я смогла назвать свое имя и спросить о сыне. Миссис Берн взяла Кристабель за руку, и та разглядела, что пальцы женщины искривлены совсем не от старости, а от глубоких, неровных шрамов.

– К тому времени, когда я смогла узнать о Гэвине, – продолжала миссис Берн, – он уже жил с одним шулером, который взял его под свое крыло, и у него, кажется, все было в порядке. Я подумала, что его жизнь будет намного легче, если ему не придется ухаживать за больной, изувеченной матерью. Поэтому я попросила людей из госпиталя ничего не рассказывать сыну обо мне.

– Тогда почему…

Миссис Берн печально улыбнулась:

– Потому что мальчик оказался чересчур сообразительным. Только через год я смогла оставить больницу. Одна из сестер, работавших там, предложила мне пожить у нее в деревне. У сестры появилась возможность устроиться сиделкой к очень богатой леди, но не с кем было оставить малютку сына, и я должна была стать его няней. – Миссис Берн сильно сжала руку Кристабель. – Но я не могла уехать из Лондона, не повидав своего единственного любимого сына, хотя и не хотела, чтобы он видел меня. Правда не хотела. –Женщина снова закашлялась. – Я пошла на скачки, надев большой капюшон, скрывавший лицо, и старалась не подходить к нему близко, лишь издали смотрела, как работает мой замечательный взрослый мальчик, как ловко управляется он с рулеткой, как будто рожден для этого, как уговаривает деревенских олухов делать ставки. – Миссис Берн сокрушенно покачала головой: – Однако скачки оказались неподходящим местом для женщины, особенно для такой, как я, – ковыляющей с костылем и странно одетой. Какой то дурак стащил с меня капюшон. Вы можете представить себе реакцию окружающих: визг, смех и все такое. – На глазах у миссис Берн выступили слезы. – Но мой мальчик… он подошел и просто натянул на меня капюшон. «Пойдемте, мисс, – сказал он, – не обращайте внимания на этих болванов».

Кристабель тоже заплакала. Слезы катились у нее по щекам, но она не вытирала их.

– Я только сказала: «Спасибо, мой мальчик», – но этого было достаточно, чтобы он узнал меня и все понял. Вы бы видели, как мы с ним обнимались, смеялись и целовали друг друга. Люди решили, что мы свихнулись. – Миссис Берн выпустила руку Кристабель, чтобы краем пододеяльника вытереть слезы. – Уже сколько лет прошло, но всякий раз, когда я вспоминаю об этом, начинаю шмыгать носом.

– Я понимаю, – прошептала Кристабель. – Кто бы не заплакал?!

Достав платок, она тоже промокнула свои глаза, а затем передала его миссис Берн.

– Знаете, а Гэвин стал бы смеяться над нами, если бы увидел, – сказала та.

– Возможно. Мужчины не понимают таких вещей. – Кристабель немного подождала, пока миссис Берн успокоится, и спросила: – А что было потом?

– Вот тогда я и заставила Гэвина поклясться, что он никому не расскажет о том, что я жива. Я сказала ему, что, если он не поклянется, я исчезну навсегда и он никогда больше меня не увидит. Он послушался, бедняжка, и я уехала в деревню, чтобы поселиться у Ады. Она и была той самой сестрой. А Гэвин остался в городе.

– Но почему? Почему вы не остались в Лондоне вместе с ним? Вы могли бы носить парик, вуаль и перчатки, если не хотели, чтобы вас разглядывали.

– Я не поэтому решила, что нам надо жить врозь. Гэвину и до пожара приходилось нелегко, когда меня называли «ирландской шлюхой».