|
Основную идею его проповеди выражали слова: «На небесах радуются одному раскаивающемуся грешнику больше, чем девяносто девяти праведникам, не нуждающимся в раскаянии». Что более счастливые женщины могли думать о его проповеди, сказать я не могу, но у нас в приюте не осталось сухих глаз. Мое же сердце он тронул так, как ни один человек не трогал до тех пор. Суровое отчаяние растаяло во мне при звуке его голоса, скучная рутина моей жизни выказала свою благородную сторону, пока он говорил. С того времени я покорилась моей роковой участи, я стала терпеливой женщиной. Я могла бы даже стать счастливою, если бы могла принудить себя заговорить с Джулианом Грэем. – Что вам помешало заговорить с ним? – Я боялась. – Чего? – Боялась сделать мою тяжелую жизнь еще тяжелее. Женщина, которая могла бы ей симпатизировать, может быть, угадала бы значение этих слов. Грэс просто была приведена в смущение, Грэс не угадала. – Я вас не понимаю, – сказала она. Мэрси не оставалось другого выбора, как только прямо сказать правду. Она вздохнула и сказала: – Я боялась заинтересовать его моими горестями и взамен этого отдать ему мое сердце. Совершенное отсутствие сочувствия к ней Грэс бессознательно выразилось в следующее мгновение. – Вы? – воскликнула она тоном крайнего изумления. Сиделка медленно встала. Выражение удивления Грэс сказало ей прямо, почти грубо, что ее признания зашли достаточно далеко. – Я удивляю вас? – сказала она. – Ах! Молодая девица, вы не знаете, какие тяжелые испытания может вынести женское сердце и все оставаться верным. Прежде чем я увидела Джулиана Грэя, я только знала мужчин, служивших для меня предметом отвращения. Оставим этот разговор. Проповедник в приюте теперь только одно воспоминание – единственное приятное воспоминание моей жизни. Мне нечего больше вам говорить. Вы непременно хотели выслушать мою историю – вы ее услышали. – Я не слышала от вас, как вы нашли здесь работу, – сказала Грэс, продолжая разговор и стараясь быть деликатной, как умела. Мэрси подошла к печке и медленно размешала последние остатки тлеющей золы. – Смотрительница имела друзей во Франции, – ответила она, – которые служили в военных госпиталях. Следовательно, для меня не трудно было найти место. Я могу здесь приносить пользу обществу. Моя рука легка, мои слова утешения так же приятны для этих несчастных страдальцев, – она указала на комнату, в которой лежали раненые, – как если бы я была самая уважаемая женщина на свете. И если какая нибудь пуля попадет в меня до окончания войны – что ж, общество освободится от меня очень легко. Она стояла и задумчиво смотрела на угасающий огонь – как будто видела в нем остатки своей угасающей жизни. Самое простое человеколюбие делало необходимым сказать ей что нибудь. Грэс сообразила – сделала к ней шаг – остановилась – и прибегла к самой пошлой из всех обыкновенных фраз, которые одно человеческое существо может сказать другому. – Если я могу сделать что нибудь для вас… – начала она. Это фраза не была закончена. Мисс Розбери была настолько милосердна к несчастной женщине, которая спасла и приютила ее, что почувствовала, как бесполезно говорить более. Сиделка подняла свою благородную голову и медленно пошла к холстинной занавеси, чтобы вернуться к своим обязанностям. «Мисс Розбери могла бы взять меня за руку? – думала она с горечью». Нет! Мисс Розбери стояла поодаль и не знала, что ей сказать. – Что вы можете сделать для меня? – спросила Мерси, уязвленная холодной вежливостью своей собеседницы до того, что была доведена до минутной вспышки презрения. – Можете вы изменить мою личность? Можете вы дать мне имя и место невинной женщины? Если бы у меня была возможность вести такую жизнь, как вы! Если бы я имела вашу репутацию и ваши надежды! Она приложила руку к груди и сдержала себя. |
