«Хорошо, что мы все-таки не остались там на ночь», — подумал Харузин.

Рассказ о Вие перестал ему казаться такой уж сказкой. Поганый мальчишка, чье тело лежало посреди оскверненного храма, давал панночке сто очков вперед. Харузин опять вспомнил прикосновения его цепких пальцев к своим плечам, и его пробрала сильная дрожь.

Затем от порога храма понесся тихий, горловой вой.

Даже невозмутимый с виду Лавр — и тот подскочил, а Авраамий несколько раз осенил себя крестным знамением.

Несколько теней колебались перед самым входом в храм. Они то подбегали совсем близко, то отскакивали, словно нечто обжигало их. Одна, тихо вереща, кружилась на месте, размахивая руками. Она была похожа на бешеную собаку. Другая, упав на колени и протягивая руки в сторону церкви, непрерывно тянула воющую, долгую ноту, как будто некая злая сила разрывала ее душу на куски и все не могла разорвать до конца. И, как и в случае с тихим голосом бесенка в теле Хотеславца, в этом голосе не было ничего человеческого. Это страдала не живая утроба, а нечто мертвое, проклятое.

Харузину хотелось подбирать образы из Священного Писания, когда он пытался определить для себя то, что слышал и видел, но Писание он знал плохо и образы на ум не шли. Смоковница вот была проклята за что-то. Наверное, у бесплодной, проклятой смоковницы был бы такой голос.

Неожиданно в его раздумья вторгся быстрый, резкий шепот Лавра:

— Узнаешь кого-нибудь?

— Что там светится, ты понял? — зачем-то спросил Харузин.

— Светится, наверное, Хотеславец, — сказал Лавр. — У него волосы золотые — неспроста. Эти-то сбежались на тело, как мухи на мед. Погляди внимательнее, может быть, ты кого-то из них распознаешь?

Харузин напрягся. Воющий голос «смоковницы» неожиданно показался ему знакомым. Тогда в нем звучали ласковые, почти интимные интонации…

— Сольмира, — сказал он. — Та, что жила в вашем доме. С Наташкой дружбу свела, пела ей в оба уха что-то про травознайство… Жаль, я тогда не прислушивался — надо было ее в окошко выбросить!

— Других не признал? — опять спросил Лавр.

— А что их признавать! — вскрикнул Харузин. — По мне так, брать их надо!

— Погоди, погоди… Их там трое…

— Так и нас трое! — горячо молвил Харузин.

— Отец Авраамий здесь останется, — сказал Лавр. — Я хочу, чтобы он смотрел и запоминал. Мало ли что может случиться. Вдруг их не трое, а пятеро? Мы всех с тобой можем и не углядеть… Если нам не повезет, отец Авраамий подумает, как быть.

— Умно, — пробормотал Харузин, снова выглядывая в окошко.

* * *

…Зарезал молодую жену купец, а ребенка, ею от соседа рожденного, убить не посмел. От горя рассудок в нем помешался. Взял он мальчика на руки, провел ладонью по ярким золотым его волоскам, не по-младенчески свитым в тугие кудри, и зарыдал. Так и нашли его утром. Долго не знали, как быть. Господин еды в рот не брал, а мальца кормить велел — не словами, а по-другому: хватал служанок за груди и тянул их к младенческому рту, распахнутому в крике.

Нашли кормилицу, усадили ее с ребенком в горнице, а барину пришлось руки вязать — так он бился и все к ребенку рвался. Убитую купчиху поскорее похоронили, и делу огласку давать не стали. Слишком уж очевидной была причина убийства. Для чего новый позор добавлять к прежнему? И того довольно, что барин помешался.

Дело тоже заводить не решились. И без того все ясно: совершил убийство отчаянный человек в приступе безумия. Враг рода человеческого — всему причиной. Однако время шло, а торговые дела требовали постоянного присутствия господина.