— Разъяснил и успокоил, — фыркнул Эльвэнильдо. — Спасибо, равви.

Лавр тихо рассмеялся.

— Видишь, у нас с тобой тут уже и веселье…

— Называется — юмор висельников, Galgenhumr — по-немецки, — сказал Харузин. — Все-таки не хочется помирать вот так.

— Может, все еще обойдется, — с сомнением произнес Лавр, задирая голову. В вышине проплывали облака. Их было видно сквозь ветки, которыми прикрывали яму.

Этот навес почти не защищал пленников от дождя, который исправно поливал их каждый вечер и добрую половину ночи. Странно, что они еще не подхватили какую-нибудь жуткую ангину.

В других условиях Харузин сваливался с гриппом или, в лучшем случае, тяжелой простудой куда от меньших неприятностей. Достаточно было промочить ноги или посидеть на сквозняке — и готово дело. Но, говорят, в экстремальных условиях организм человека мобилизуется. На войне, по слухам, люди вообще ангинами не болели. Хотя, может быть, это всего лишь легенда. Но вот в турпоходах болезнь — действительно редкость, это Харузин знал уже не по слухам.

С момента их пленения они ни разу не видели главаря всей шайки. С ними никто не разговаривал. У них не спрашивали, кто их подослал, на кого они работают и так далее. Кажется, с самого начала враги отлично знали, с кем имеют дело, и заранее пришли к некоему решению.

На второй день Харузин попробовал разговаривать с тюремщиком, но наткнулся на ледяное молчание.

— Эй! — кричал из ямы Эльвэнильдо. — Я спою тебе песнь-поношение! Учти, я бард! У меня посвящение есть!

Он пытался орать «песнь-поношение»:

— Для рифмы бы надо «калетки», но что это такое? — добавил Харузин и продолжил:

(Ударение на последний слог! — прозой прокомментировал Эльвэнильдо, обрывая пение, и тотчас принялся горланить):

Вместо ответа в яму вылили ведро нечистот. Менестрель, не ожидавший подобной реакции на песнь-поношение, ошеломленно замолчал. От вони пленники страдали до самого вечера, пока не пошел сильный холодный дождь. Тогда, стоя по колено в луже, они принялись лязгать зубами.

Свои поэтические эксперименты Эльвэнильдо прекратил. Он почти совсем пал духом, но Лаврентий заводил с ним долгие беседы на богословские темы. Рассказывал о святых, о своем монастыре, потом переходил на случаи из жизни разбойника Опары Кубаря и всему давал духовное объяснение.

— Ну а вот то, что мы здесь оказались — как ты это объяснишь с духовной точки зрения? — мрачно спросил Эльвэнильдо. — У тебя ведь на все ответ найдется, а?

— Может быть, и найдется… — сказал Лавр. — Только знаешь что, Сергий? Я хочу, чтобы ты сам себе ответил.

Эльвэнильдо задумался. Наверное, смысл был. Вообще жить, когда во всем имеется определенный смысл, как-то легче. Нет неприятного ощущения, что погибаешь просто ни за что, из-за чьего-то злого умысла или просто по чужой глупости.

— Ну, может быть, это для того, чтобы мы крепче подружились, — сказал Эльвэнильдо наконец. — В испытаниях закаляются отношения.

— Неплохо, — подбодрил Лавр. Глаза его лукаво поблескивали.

Харузин заметил это и вдруг рассердился:

— Что ты смеешься надо мной! Что у тебя на уме?

— Ничего, — стал отпираться Лавр. — Пусти!

Харузин толкал его плечом и норовил наступить свободной ногой на ногу Лавра.