Харузин толкал его плечом и норовил наступить свободной ногой на ногу Лавра.

— А, все-таки есть у тебя тайная мыслишка!

— Испытание, Сергий, дается человеку для познания себя, понимаешь? Ты — хороший человек. Ты можешь так думать о себе, но пока не побываешь в такой вот яме…

— А, для полноценного развития непременно нужно угодить в яму с нечистотами! И чтоб кругом — сатанисты! И чтоб на голову дерьмо лили! И чтоб потом вообще зарезали! Вот тогда у человека будет полный кайф и стопроцентное самопознание! — разозлился Эльвэнильдо. — Я тебе вот что скажу, поп. По мне так, человек для такой ерунды не создан. Вот в девятнадцатом веке… а, ты не знаешь. Не дожил еще. Ну так на слово поверь, хорошо? Жили себе такие в девятнадцатом веке старосветские помещики. Ну, старички. Они когда-то молодыми были, но потом состарились. Муж и жена. Домик, цветочки на окнах, по воскресеньям — в храмик, на Пасху — обед с попиком, чаечек, кофеечек, прогулочки, курочки-собачки, приживалочки-кружавчики… Очень спокойные и добродетельные люди. И им для того, чтобы быть хорошими и праведными, не нужно было ни в яме сидеть, ни приключаться себе на голову в чужих краях. Вот я так хочу, как они. На диване, у окошка. Книжка, кошка, тихая баба — беременная, с детками малыми, моими, конечно. Но чтоб детки писклявыми голосами где-нибудь в саду жизни радовались. Так, чтоб я их слышал издалека. Понимаешь? Я тишины хочу! Я, как Мастер, хочу не света, а покоя!

Эти длинные монологи Харузин произносил по нескольку раз на дню. Лавр выслушивал его молча, не перебивая. Он хорошо понимал своего друга и уважал его еще больше. Одно дело — когда испытаниям подвергается человек сильный, могучий, заранее готовивший себя к непримиримой схватке с жизнью («Конан», по выражению того же Сванильдо). И совсем другое — когда стойкость являет человек домашний, избалованный, изнеженный, совершенно не предназначенный для активной жизни.

Естественно, об этих мыслях Лаврентия Харузин даже не догадывался. Оно и ни к чему. Так что Харузин продолжал жаловаться, а Лавр — то слушал, то высказывался «с духовной точки зрения». Рассказывал жития святых, коих знал великое множество. Обсуждал проблему бессмертия души и предстоящего суда.

В начале четвертого дня их сидения Харузин вдруг понял, что Лавр незаметно готовит его к смерти. Учит правильному отношению к переходу от земного бытия к неземному.

Сергей прямо спросил:

— Ты думаешь, мы помрем?

— Почти наверняка, — ответил Лавр. — Не сегодня, так завтра. Они стали собираться. Слышишь? Сегодня голосов больше.

Харузин прислушался. Действительно, в лагере гудели громче, многолюднее.

— Боишься? — спросил товарища Лавр.

— Не знаю, — подумав, честно отозвался Харузин. — Мне как-то во все это слабо верится…

* * *

Небольшой отряд устроился в овраге, не доходя двадцати шагов до лагеря. Впереди были видны высокие костры, на фоне яркого пламени метались черные тени, которые казались странно изломанными, искаженными — словно издевающимися над естественными очертаниями человеческой фигуры.

Эти силуэты выглядели зловеще и вместе с тем жалко, гротескно.

Как будто кто-то невидимый постоянно и жестоко дергал их за веревочки, заставляя плясать и встряхиваться.

Чуть высунувшись из оврага, Флор считал: «Трое… четверо… вон там пятый… шестой…»

— Как ты их различаешь? — удивился один из стрельцов. — Они же все одинаковые!

Флор повернулся к нему, болезненно щуря глаза.

— Это для тебя они одинаковые, — проговорил он, — а я их всех вижу по-разному… Вон те две — женщины, довольно молодые, очень злые, драться будут яростно.