– Кажется, нет.

– Это он крышу красил, да не удержался, сверзился. Целых два месяца на костылях ходил.

– А знаешь, его однажды с урока географии выгнали, – сказала Ольга. – Он тогда в шестом классе учился. Вышел к доске, учительница говорит: «Покажи мне на карте Индийский океан», а он ищет, ищет, никак отыскать не может. Потом говорит ей: «Такого океана нет, есть Великий, или Тихий, есть Атлантический и Северный Ледовитый, а Индийского нет». А она у нас очень нервная была, спрашивает его: «Так что же, я сама выдумала Индийский океан?» Сережа вдруг как ляпнет: «Может, и правда сами выдумали».

– Он очень обиделся на учительницу за то, что выгнала его из класса, – сказала мать. – Даже в школу не хотел идти, едва уговорила его…

– А помнишь, мама, как ты его крапивой огрела?

– Как не помнить. Он тогда купаться ушел с ребятами, все вернулись, а его нет. Я просто с ума чуть не сошла, бегаю по поселку, ищу его… Гляжу, в десять вечера является. «Я, говорит, в Москву ездил, на метро катался». Ну, тут я его как вытяну крапивой.

Мать отпила глоток остывшего чая из своей чашки.

– Вот теперь как вспомню, до того жаль его.

– А он смеялся, – сказала Ольга. – Ты за ним с крапивой бегаешь, а он смеется.

– Он у нас был веселый, – сказала мать. – И заботливый. Первую получку принес мне, вот сюда на стол положил, говорит: «Давай, мама, купи себе все, что хочешь», – а денег то всего ничего, и не знаешь, какую дыру прежде заткнуть.

– Он всю получку маме сполна отдавал, – сказала Ольга.

– Смотри, – мать показала мне карточку, – это он снялся, когда работать пошел.

Он был на всех фотографиях одинаковый, такой, каким я запомнила его, – светловолосый, с широко расставленными глазами.

Из года в год, я видела, мужало его лицо, вместо короткого ежика появился косой пробор в волосах, тверже становился овал.

– Он любил сниматься, – сказала Ольга. – Бывало, говорит: «Вот стану совсем старый, увижу на фото, каким был в молодости, сам себе позавидую».

– Ты любила его? – помолчав, спросила мать.

– Любила.

– И он тебя тоже?

– Конечно.

– Сережа не умел кривить душой, – сказала Ольга. – Если любил, так любил, это уж точно.

Они вспоминали о Сереже, перебивая друг друга, должно быть находя в своих воспоминаниях горькую отраду. И жизнь этого человека, которая до того была совсем мне неизвестна, вдруг раскрылась передо мной так, словно я вплотную прикоснулась ко всем тем годам, что он прожил без меня.

Я видела его школьником, который не мог отыскать на карте Индийский океан и написал сочинение о самом счастливом дне своей жизни. Видела на мотоцикле, когда он впервые ощутил машину послушной его рукам и поехал в лес, и ветер гудел в ушах, и руки его крепко держали руль.

Видела, как он собирает велосипед и взбирается на крышу, чтобы покрасить ее, и ходит потом на костылях и, наверно, боится, что на всю жизнь останется хромым. И приносит матери получку, чтобы она купила себе все, что хочет…

Мне уже не было совестно оттого, что я назвалась его любимой, потому что я и в самом деле полюбила его.

Был уже вечер, когда я собралась домой.

– Я провожу тебя, – сказала Ольга.

– И я с вами, – сказала мать. – Мне все равно скоро уже на ночное дежурство, в госпиталь.

Мы вышли в палисадник. Черный пушистый Час, восторженно лая, бросился к нам.

– Он чует, что ты от Сережи, – сказала Ольга. – Он знаешь, какой умный?

Мы шли гуськом по дороге, ведущей на станцию.