Я открываю рот… но ничего не произношу.

— Перемены требуют времени и воли, Оливия — в Вэсско нет воли для таких перемен. А даже если бы и была, сейчас не время. Даже монархи связаны законом. Я не Бог.

— Нет, — выдавливаю я, на грани полного срыва. — Вы чудовище. Как вы можете так с ним поступать? Как можете, зная, что он чувствует ко мне, заставлять его делать это?

Она поворачивается к окну и смотрит на улицу.

— Мать, хоронящая свое дитя, — это единственное, что может заставить человека по-настоящему тосковать о смерти, хотя бы из-за слабой надежды, что она снова увидит своего ребенка. Томас помог мне пройти через это в первый раз. Потому что я знала, что нужна ему. И когда мне пришлось похоронить его и Калисту, именно Николас и Генри вытащили меня, потому что они нуждались во мне еще больше. Так что, если ты хочешь считать меня чудовищем, это твое право. Может, это и так. Но поверь мне, когда я говорю, что нет ничего — ничего — чего бы я не сделала для этих мальчиков.

— Только не чтобы они жили своей жизнью. Не женились на ком они хотят.

Она насмехается надо мной, качая головой.

— Если я чудовище, то ты наивная, эгоистичная девчонка.

— Потому что я люблю Николаса? Потому что хочу быть с ним и сделать его счастливым — это делает меня эгоистичной?

Она вздергивает подбородок, как профессор на лекции.

— Ты простушка — и это не критика. Простолюдины смотрят на мир через призму одной жизни. Через сто лет никто не вспомнит твоего имени. Вы так же неразличимы, как песчинки на пляже. Монархи видят мир через призму наследия. Спроси Николаса, он скажет тебе то же самое. Что мы оставим после себя? Как нас будут помнить? Потому что будь мы поруганы или почитаемы — нас будут помнить. Николас — лидер. Мужчины преданы ему, они по природе следуют за ним, ты должна это видеть.

Я думаю о Логане, Томми и Джеймсе — о том, как они защищали Николаса. Не только потому, что это была их работа, но и потому, что они этого хотели.

— Когда он станет королем, он сделает жизнь десятков миллионов людей лучше. Он поведет нашу страну в новую эпоху. Он может буквально изменить мир, Оливия. И ты лишила бы его этого— ради чего? Нескольких десятилетий собственного счастья? Да, дитя… по-моему, это делает тебя эгоисткой.

Я стараюсь держать себя в руках, но разочарование заставляет меня запустить руки в волосы. Потому что как, черт возьми, можно с этим поспорить?

— Так вот оно что? — спрашиваю я, раздавленная. — Нет никакого способа… вообще?

Она не сердится, когда говорит это, и не злится. Просто… подводит черту.

— Нет, никакого.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. И тогда я поднимаю голову — сижу лицом к ней, лоб в лоб.

— Тогда, наверное, мне больше нечего сказать. Спасибо, что поговорили со мной.

Я встаю и поворачиваюсь, чтобы уйти, но когда моя рука ложится на дверь, она зовет меня по имени.

— Да? — я разворачиваюсь.

— Я наблюдала за тобой последние месяцы. Видела, как ты относишься к персоналу и людям, к Генри и Николасу. Я видела тебя. — С этого ракурса, при таком освещении, глаза королевы кажутся блестящими.