– Что вы, Александр Григорьевич, собак на себя навешиваете! Если так, то почему только из этих четырехсот?.. Да и по свету гуляет, будьте уверены, не один Кных.

– Вы правы, что у нас еще?

– Я позвонил от вашего имени в лабораторию, просил Фирмана ускорить экспертизу гильзы с места убийства Симоненко.

– Вы правы, – повторил Акинфиев. – Нет, умирать не страшно… страшно жить…

Зубров увидел, что он засыпает, позвонил дежурному и вызвал машину.

32

Ночью на лестничной клетке кто‑то пел, заунывно, грустно, словно хотел накликать беду. Не пел даже – скорее мычал или выл, выводя какой‑то сложный, неповторимый мотив. Голос принадлежал не то подростку, не то женщине. Так воют волки и сумасшедшие. Иногда казалось, что голосу вторит подголосок – тоненький и жалобный. Была в напеве, сменявшемся мудреными руладами сродни кашлю престарелого астматика, тоска и боль, и еще была жуткая, щемящая безысходность, а может, мольба о помощи. На все лады повторялось одно слово: «Лю‑у‑уди‑ии‑ии!.. Лю‑у‑у‑ди‑и– ии!..»

Телефон зазвонил в половине первого ночи на девятое января.

«Кровавое воскресенье», – походя подумал Рыбаков, снимая трубку.

Впрочем, было не воскресенье, а четверг.

– Ты хотел встретиться с Кныхом, мент? – прозвучало из темноты. – Завтра в шесть в «Сарагосе».

– А «Сарагоса» будет напичкана вашими людьми, – хмыкнул опер. Голос был ему незнаком.

– Не хочешь – как хочешь.

«Неужели сам Кных?!» – молнией мелькнула мысль.

– Постой! – воскликнул опер, ему показалось, что неизвестный сейчас положит трубку и связь прервется, на сей раз – навсегда. – Я согласен.

– Не вздумай с нами шутить, мент. У нас с юмором напряженка, – предупредил незнакомец.

Следующую фразу опер произнес насмешливо‑независимым тоном, приложив для этого все свои артистические способности:

– Чемодан с баксами не забудь!..

Но упражнения в актерском мастерстве прозвучали уже в пустоту. Старлей положил трубку. Сон как рукой сняло. «Сарагоса» нарушала планы. Снайперы, спецназовцы, вертолет, блокада дорог и все прочее, что могло если не принести спасение, то, во всяком случае, не дать уйти бандиту, отпадало. Своего сотрудника одного в волчью пасть муровское начальство не пустит, засаду организует по стереотипу, и в итоге все полетит в тартарары. Да и объяснять начальству пришлось бы слишком много – а это время, время…

«Мое дело!» – решил Рыбаков и постарался не думать о предстоящей встрече.

Он натянул старые милицейские штаны, сунул ноги в шлепанцы и, как был – в тельнике, вышел в холодный коридор.

«Лю‑у‑у‑удии‑ии‑и!..» – на все голоса завывал ветер в шахте лифта. – «Лю‑у‑у‑удии‑ии‑и!..» – тоненько вторил он себе в вентиляционной отдушине.

* * *

«…капитала, взятого на Волхонке, хватило на избирательную кампанию Перельмана? Или казначею Крапивину пришлось прокручивать эти баксы… прошу прощения за невольный каламбур… прокручивать через фирму „Сарагоса“?..»

Крапивин остановил магнитофон, перемотал кассету вперед.

«…брали часть денег, которые Опанас унес тогда с Волхонки. Перельману же сказали, что Опанас денег не выдал – с собой в могилу забрал. А чтобы Рачок не проболтался, Кных его во время облавы подстрелил. Я вас всех в гробу видел, в белых тапочках! В тех баксах есть моя доля, понял?..»

Толстый палец владельца фирмы снова уперся в кнопку.