|
. – Ну, ну, дядюшка, полноте! – говорил Александр, краснея. – Где «колоссальная страсть, слёзы»?.. – Дядюшка! – Что? Полно предаваться «искренним излияниям», полно рвать жёлтые цветы! «Одиноче-ство наскучило»… – О, если так, дядюшка, я докажу, что не я один бил, бесновался, ревновал, плакал… поз-вольте, позвольте, у меня имеется письменный документ… Он вынул из кармана бумажник и, порывшись довольно долго в бумагах, вытащил какой-то ветхий, почти развалившийся и пожелтевший листок бумаги. – Вот, ma tante, – сказал он, – доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассуди-тельный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре года таскал я этот лоскуток с собой и всё ждал случая уличить дядюшку. Я было и забыл о нём, да вы же сами напомнили. – Что за вздор? Я ничего не понимаю, – сказал Пётр Иваныч, глядя на лоскуток. – А вот, вглядитесь. Александр поднёс бумажку к глазам дяди. Вдруг лицо Петра Иваныча потемнело. – Отдай! отдай, Александр! – закричал он торопливо и хотел схватить лоскуток. Но Алек-сандр проворно отдёрнул руку. Лизавета Александровна с любопытством смотрела на них. – Нет, дядюшка, не отдам, – говорил Александр, – пока не сознаётесь здесь, при тётушке, что и вы когда-то любили, как я, как все… Или иначе этот документ передастся в её руки, в веч-ный упрёк вам. – Варвар! – закричал Пётр Иваныч, – что ты делаешь со мной? – Вы не хотите? – Ну, ну: любил. Подай. – Нет, позвольте, что вы бесновались, ревновали? – Ну, ревновал, бесновался…– говорил, морщась, Пётр Иваныч. – Плакали? – Нет, не плакал. – Неправда! я слышал от тётушки: признавайтесь. – Язык не ворочается, Александр: вот разве теперь заплачу. – Ma tante! извольте документ. – Покажите, что это такое? – спросила она, протягивая руку. – Плакал, плакал! Подай! – отчаянно возопил Пётр Иваныч. – Над озером? – Над озером. – И рвали жёлтые цветы? – Рвал. Ну тебя совсем! Подай! – Нет, не всё: дайте честное слово, что вы предадите вечному забвению мои глупости и пе-рестанете колоть мне ими глаза. – Честное слово. Александр отдал лоскуток. Пётр Иваныч схватил его, зажёг спичку и тут же сжёг бумажку. – Скажите мне, по крайней мере, что это такое? – спросила Лизавета Александровна. – Нет, милая, этого и на страшном суде не скажу, – отвечал Пётр Иваныч. – Да неужели я писал это? Быть не может… – Вы, дядюшка! – перебил Александр. – Я, пожалуй, скажу, что тут написано: я наизусть знаю: «Ангел, обожаемая мною…» – Александр! Навек поссоримся! – закричал Пётр Иваныч сердито. – Краснеют, как преступления – и чего! – сказала Лизавета Александровна, – первой, нежной любви. Она пожала плечами и отвернулась от них. – В этой любви так много… глупого, – сказал Пётр Иваныч мягко, вкрадчиво. – Вот у нас с тобой и помину не было об искренних излияниях, о цветах, о прогулках при луне… а ведь ты любишь же меня… – Да, я очень… привыкла к тебе, – рассеянно отвечала Лизавета Александровна. Пётр Иваныч начал в задумчивости гладить бакенбарды. – Что, дядюшка, – спросил Александр шёпотом, – это так и надо? Пётр Иваныч мигнул ему, как будто говоря: «Молчи». – Петру Иванычу простительно так думать и поступать, – сказала Лизавета Александров-на, – он давно такой, и никто, я думаю, не знал его другим; а от вас, Александр, я не ожидала этой перемены… Она вздохнула. |
