|
. Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился. «Нет, – говорил он сам с собой, – нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, чёрствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это жёлчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел моё блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнени-ем. Мне жаль его…» – Нет, Наденька, нет, мы будем счастливы! – продолжал он вслух. – Посмотри вокруг: не радуется ли всё здесь, глядя на нашу любовь? Сам бог благословит её. Как весело пройдём мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью! – Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! – перебила она, – не пророчьте: мне что-то страшно делается, когда вы говорите так. Мне и теперь грустно… – Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе? – Нельзя, нельзя! – говорила она, качая головой. Он посмотрел на неё и задумался. – Отчего? Что же, – начал он потом, – может разрушить этот мир нашего счастья – кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины… – Наденька! Александр Федорыч! – раздалось вдруг с крыльца, – где вы? – Слышите! – сказала Наденька пророческим тоном, – вот намёк судьбы: эта минута не по-вторится больше – я чувствую… Она схватила его за руку, сжала её, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в тёмную аллею. Он остался один в раздумье. – Александр Федорыч! – раздалось опять с крыльца, – простокваша давно на столе. Он пожал плечами и пошёл в комнату. – За мигом невыразимого блаженства – вдруг простокваша!! – сказал он Наденьке. – Ужели всё так в жизни? – Лишь бы не было хуже, – весело отвечала она, а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал. Счастье одушевило её. Щёки её пылали, глаза горели необыкновенным блеском. Как за-ботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила её. Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали на руки и начали было по-давешнему привскакивать на местах, изо всей мо-чи работая вёслами. – Тише ехать! – сказал Александр, – ещё полтинник на водку! Они поглядели на него, потом друг на друга. Один почесал грудь, другой спину, и стали чуть шевелить вёслами, едва дотрогиваясь до воды. Лодка поплыла, как лебедь. «И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь… бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь! так я во-ображал её себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!» Свежий, утренний ветерок чуть-чуть подул с севера. Александр слегка вздрогнул, и от ве-терка и от воспоминания, потом зевнул и, закутавшись в плащ, погрузился в мечты. V Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего было более желать. Служба, журнальные труды – всё забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и то потому, что напомнил дядя. Пётр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр при слове «пустяки» пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал. Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: «Как хочешь, это твоё дело, только смотри презренного металла не проси». |
