|
, а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..» «Таких людей не бывает! – подумал огорчённый и изумлённый Александр, – как не быва-ет? да ведь герой-то я сам. Неужели мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, – эти жалкие лица все-дневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство до того?..» Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Бай-рона, ссылался на Гёте и на Шиллера. Героем, возможным в драме или в повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста и заставлял их действовать и чувствовать по-своему. В одной повести местом действия избрал он Америку, обстановка была роскошная; амери-канская природа, горы, и среди всего этого изгнанник, похитивший свою возлюбленную. Целый мир забыл их; они любовались собой да природой, и когда пришла весть о прощении и возможность возвратиться на родину, они отказались. Потом, лет через двадцать, какой-то европеец приехал туда, пошёл в сопровождении индейцев на охоту и нашёл на одной горе хижину и в ней скелет. Европеец был соперник героя. Как казалась ему хороша эта повесть! с каким восторгом читал он её в зимние вечера Наденьке! как жадно она внимала ему! – и не принять этой повести! Об этой неудаче он ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча – и концы в воду. «Что же повесть, – спрашивала она, – напечатали?» – «Нет! – говорил он, – нельзя; там много такого, что у нас покажется дико и странно…» Если б он знал, какую правду сказал он, думая сказать её совсем в другом смысле. Трудиться казалось ему тоже странным. «Зачем же талант? – говорил он. – Трудится без-дарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже, были сначала так, ни то ни сё, а потом постепенно совершенствова-лись и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует. Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив был, ко-гда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против неё в картинной позе часа два, не спус-кая с неё глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные сличаю стихи. Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце её было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о её обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал. Наконец, однажды вечером, при прощанье, она позволила Александру переговорить на другой день с матерью. Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтраш-ний день; он всё придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приго-товился, но едва вспомнил, что дело идёт о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять всё забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чём; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком лёгкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно. – Нынче нельзя говорить с маменькой, – сказала она, – у нас этот гадкий граф сидит! – Граф! какой граф? – Вот не знаете, какой граф! граф Новинский, известно, наш сосед; вот его дача; сколько раз сами хвалили сад! – Граф Новинский! у вас! – сказал изумлённый Александр, – по какому случаю? – Я ещё и сама не знаю хорошенько, – отвечала Наденька, – я сидела здесь и читала вашу книжку, а маменьки дома не было; она пошла к Марье Ивановне. |
