|
Только стал накрапывать дождь, я иду в комнату, вдруг к крыльцу подъезжает коляска, голубая с белой обивкой, та самая, что всё мимо нас ездила, – ещё вы хвалили. Смотрю, выходит маменька с каким-то мужчиной. Вошли; маменька и говорит: «Вот, граф, это моя дочь; прошу любить да жаловать». Он покло-нился, и я тоже. Мне стыдно стало, я покраснела и убежала в свою комнату. А маменька – такая несносная – слышу, говорит: «Извините, граф, она у меня такая дикарка…» Тут я и догадалась, что это должен быть наш сосед, граф Новинский. Верно, он завёз маменьку в экипаже от Марьи Ивановны, от дождя. – Он… старик? – спросил Александр. – Какой старик, фи! что вы: молодой, хорошенький!.. – Уж вы успели рассмотреть, что хорошенький! – с досадой сказал Александр. – Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: рас-спрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил спеть что-нибудь, да я не стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде – петь. Всё это было сказано с необыкновенною живостью. – Я думал, Надежда Александровна, – заметил Адуев, – что нынешней зимой у вас, кроме пения, будет занятие… – Какое же? – Какое! – с упрёком сказал Александр. – Ах! да… что, вы на лодке сюда приехали? Он молча смотрел на неё. Она повернулась и пошла к дому. Адуев не совсем покойно вошёл в залу. Что за граф? Как с ним вести себя? каков он в об-ращении? горд? небрежен? Вошёл. Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отве-чал принуждённым и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил. Александр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны – сесть поближе, сел в угол и стал смотреть в книгу, что было очень не светски, неловко, неуместно. Наденька стала за креслом матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он говорит: он был для неё новостью. Адуев не умел скрыть, что граф не нравился ему. Граф, казалось, не замечал его грубости: он был внимателен и обращался к Адуеву, стараясь сделать разговор общим. Всё напрасно: тот молчал или отвечал: да и нет. Когда Любецкая случайно повторила его фамилию, граф спросил, не родня ли ему Пётр Иваныч. – Дядя! – отвечал отрывисто Александр. – Я с ним часто встречаюсь в свете, – сказал граф. – Может быть. Что ж тут мудрёного? – отвечал Адуев и пожал плечами. Граф скрыл улыбку, закусив немного нижнюю губу. Наденька переглянулась с матерью, покраснела и потупила глаза. – Ваш дядюшка умный и приятный человек! – заметил граф тоном лёгкой иронии. Адуев молчал. Наденька не вытерпела, подошла к Александру и, пока граф говорил с её матерью, шепну-ла ему: «Как вам не стыдно! граф так ласков с вами, а вы?..» – Ласков! – с досадой, почти вслух отвечал Александр, – я не нуждаюсь в его ласках, не повторяйте этого слова… Наденька отскочила от него прочь и издали долго глядела на него неподвижно, сделав большие глаза, потом стала опять за стулом матери и не обращала уже внимания на Александра. А Адуев всё ждал: вот граф уйдёт, и он наконец успеет переговорить с матерью. Но проби-ло десять, одиннадцать часов, граф не уходит и всё говорит. Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, исто-щились. Граф начал шутить. Он шутил умно: в его шутках – ни малейшей принуждённости, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать, даже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным словом серьёз-ную вещь превратить в смешную. |
