|
А Адуев всё ждал: вот граф уйдёт, и он наконец успеет переговорить с матерью. Но проби-ло десять, одиннадцать часов, граф не уходит и всё говорит. Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, исто-щились. Граф начал шутить. Он шутил умно: в его шутках – ни малейшей принуждённости, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать, даже не анекдот, а просто новость, случай, или одним неожиданным словом серьёз-ную вещь превратить в смешную. И мать и дочь совершенно поддались влиянию его шуток, и сам Александр не раз прикры-вал книгой невольную улыбку. Но он бесился в душе. Граф говорил обо всём одинаково хорошо, с тактом, и о музыке, и о людях, и о чужих кра-ях. Зашёл разговор о мужчинах, о женщинах: он побранил мужчин, в том числе и себя, ловко похвалил женщин вообще и сделал несколько комплиментов хозяйкам в особенности. Адуев подумал о своих литературных занятиях, о стихах. «Вот тут бы я его срезал», – по-думал он. Заговорили и о литературе; мать и дочь рекомендовали Александра, как писателя. «Вот сконфузится-то!» – подумал Адуев. Вовсе нет. Граф говорил о литературе, как будто никогда ничем другим не занимался; сде-лал несколько беглых и верных замечаний о современных русских и французских знаменито-стях. Вдобавок ко всему оказалось, что он находился в дружеских сношениях с первоклассными русскими литераторами, а в Париже познакомился с некоторыми и из французских. О немногих отозвался он с уважением, других слегка очертил в карикатуре. О стихах Александра он сказал, что не знает их и не слыхал… Наденька как-то странно посмотрела на Адуева, как будто спрашивая: «Что ж, брат, ты? недалёко уехал…» Александр оробел. Дерзкая и грубая мина уступила место унынию. Он походил на петуха с мокрым хвостом, прячущегося от непогоды под навес. Вот в буфете зазвенели стаканами, ложками, накрывают стол, а граф не уходит. Исчезла всякая надежда. Он даже согласился на приглашение Любецкой остаться и поужинать просто-кваши. «Граф, а ест простоквашу!» – шептал Адуев, с ненавистью глядя на графа. Граф ужинал с аппетитом, продолжая шутить, как будто он был у себя. – В первый раз в доме, бессовестный, а ест за троих! – шепнул Александр Наденьке. – Что ж! он кушать хочет! – отвечала она простодушно. Граф наконец ушёл, но говорить о деле было поздно. Адуев взял шляпу и побежал вон. Наденька нагнала его и успела успокоить. – Так завтра? – спросил Александр. – Завтра нас дома не будет. – Ну, послезавтра. Они расстались. Послезавтра Александр приехал пораньше. Ещё в саду до него из комнаты доносились не-знакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе… поёт мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце женщины. Он дошёл до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжёлого предчувствия. Александр вошёл в переднюю со двора. – Кто у вас? – спросил он у человека. – Граф Новинский. – Давно? – С шести часов. – Скажи тихонько барышне, что я был и зайду опять. – Слушаю-с. Александр вышел вон и пошёл бродить по дачам, едва замечая, куда идёт. Часа через два он воротился. – Что, всё ещё у вас? – спросил он. – У нас; да, кажется, кушать останутся. Барыня приказала жарить рябчиков к ужину. – А ты говорил барышне обо мне? – Говорил-с. – Ну, что ж она? – Ничего не изволила приказывать. Александр уехал домой и не являлся два дня. Бог знает, что он передумал и перечувство-вал; наконец поехал. Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперёд. |
