|
– Видите, как она меня слушается! – сказала Наденька и погладила лошадь по шее. Адуева никто и не заметил. Он, бледный, молча смотрел на Наденьку, а она, как на смех, никогда не казалась так хороша, как теперь. Как шла к ней амазонка и эта шляпка с зелёной вуа-лью! как обрисовывалась её талия! Лицо одушевлено было стыдливою гордостью и роскошью нового ощущения. Румянец то пропадал, то выступал от удовольствия на щеках. Лошадь слегка прыгала и заставляла стройную наездницу грациозно наклоняться и откидываться назад. Стан её покачивался на седле, как стебель цветка, колеблемый ветерком. Потом жокей подвёл лошадь графу. – Граф! мы опять через рощу поедем? – спросила Наденька. «Опять!» – подумал Адуев. – Очень хорошо, – отвечал граф. Лошади тронулись с места. – Надежда Александровна! – вдруг закричал Адуев каким-то диким голосом. Все остановились как вкопанные, как будто окаменели, и смотрели в недоумении на Алек-сандра. Это продолжалось с минуту. – Ах, это Александр Федорыч! – первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо по-клонился. Наденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испу-гом, открыв немного ротик, потом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та рванулась по вперёд и в два прыжка исчезла за воротами; за нею пустился граф. – Тише, тише, ради бога, тише! – кричала мать вслед, – за ухо держи. А! господи боже мой, того и гляди упадёт: что это за страсти такие! И всё пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с доро-ги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на неё, как будто спрашивал глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа. – Уехали, – сказала она, – и след простыл! Ну, пусть молодёжь порезвится, а мы с вами по-беседуем, Александр Федорыч. Да что это две недели о вас ни слуху ни духу: разлюбили, что ли, нас? – Я был болен, Марья Михайловна, – угрюмо отвечал он. – Да, это видно: вы похудели и бледные такие! Сядьте-ка поскорей, отдохните; да не хоти-те ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда ещё долго. – Благодарю вас; я не хочу. – Отчего? ведь сейчас будут готовы; а яйца славные: чухонец только сегодня принёс. – Нет-с, нет. – Что ж это с вами? А я всё жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везёт? Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin» , что ли? Жду, жду – нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил. – Я боюсь, Марья Михайловна, не разлюбили ли вы меня? – Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она ещё ребёнок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и всё поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, всё думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит ино-гда: «Что это, maman, кого вы ждёте? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…» – А граф… часто бывает?.. – спросил Александр. – Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну, вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». – «А как Александр Фе-дорыч, говорю я, будет?..» – «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» – Любецкая резала Александра этими словами, как ножом. – Она… так и говорила? – спросил он, стараясь улыбнуться. – Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила её: «То ждёшь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать – бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Пётр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожа-луй, рассердится да не станет ходить…» – Что ж она? – спросил Александр. |
