|
Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на неё точно так же, как и на мать. Её свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с её стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть ещё недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны матери – слабостью и недальновидностью. Внимательность и услужливость графа и его ежедневные посещения можно было приписать соседству дач и радушному приёму, который он всегда находил у Любецких. Дело, кажется, естественное, если глядеть на него простым глазом; но Александр смотрел в увеличительное стекло и видел многое… многое… чего простым глазом не усмотришь. «Отчего, – спрашивал он себя, – переменилась к нему Наденька?» Она уж не ждёт его в са-ду, встречает не с улыбкой, а с испугом, одевается с некоторых пор гораздо тщательнее. Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала рассудительнее. Иногда у ней кроется в глазах и в словах что-то такое, что похоже на секрет… Где милые капри-зы, дикость, шалости, резвость? Всё пропало. Она стала серьёзна, задумчива, молчалива. Её как будто что-то мучит. Она теперь похожа на всех девиц: такая же притворщица, так же лжёт, так заботливо расспрашивает о здоровье… так постоянно внимательна, любезна по форме… к нему… к Александру! с кем… о боже! И сердце его замирало. «Это недаром, недаром, – твердил он сам с собою, – тут что-то кроется! Но я узнаю, во что бы то ни стало, и тогда горе… Не попущу, чтоб развратитель Огнём и вздохов и похвал Младое сердце искушал… Чтоб червь презренный, ядовитый Точил лилеи стебелёк, Чтобы двухутренний цветок Увял, едва полураскрытый…» И в этот день, когда граф уже ушёл, Александр старался улучить минуту, чтобы погово-рить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошёл к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал – нейдёт. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле неё. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова. Он заговорил с матерью. Наденька ушла в сад. Мать вышла из комнаты, и Адуев бросился также в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а по круговой аллее, тихонько к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже. – Надежда Александровна! – закричал он издали, – мне хотелось бы сказать вам два слова. – Пойдёмте в комнату: здесь сыро, – отвечала она. Воротясь, она опять села подле матери. Александру чуть не сделалось дурно. – И вы нынче боитесь сырости? – сказал он с колкостью. – Да, теперь такие тёмные вечера, и холодные, – отвечала она, зевая. – Скоро и переедем, – заметила мать. – Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на кварти-ру и напомнить хозяину, чтоб он переделал два замка у дверей да ставню в Наденькиной спаль-не. Он обещал – забудет, того гляди. Они все таковы: им лишь бы денежки взять. Адуев стал прощаться. – Смотрите же, ненадолго! – сказала Марья Михайловна. Наденька молчала. Он уж подошёл к дверям и обернулся к ней. Она сделала три шага к нему. Сердце у него встрепенулось. «Наконец!» – подумал он. – Вы будете к нам завтра? – спросила она холодно, но глаза её устремились на него с жад-ным любопытством. – Не знаю; а что? – Так, спрашиваю; будете ли? – А вам бы хотелось? – Будете вы завтра к нам? – повторила она тем же холодным тоном, но с `большим нетер-пением. |
