|
Бог знает, что он передумал и перечувство-вал; наконец поехал. Вот он завидел дачу, встал в лодке и, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрел вперёд. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий цвет так к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от сердца. «А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, – думал он, – не она, а я виноват: как можно было так непростительно вести себя? этим только вооружишь про-тив себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идёт к решётке, тут остановится и будет ждать…» Она точно вышла на большую аллею… но кто ж ещё с ней поворачивает с дорожки?.. – Граф! – горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам. – Ась? – откликнулся один гребец. – Одна с ним в саду… – шепнул Александр, – как со мной… Граф с Наденькой подошли к решётке и, не взглянув на реку, повернулись и медленно по-шли по аллее назад. Он наклонился к ней и говорил что-то тихо. Она шла потупя голову. Адуев всё стоял в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести. – Куда вы? – бешено закричал на них Александр, опомнившись. – Назад! – Назад ехать? – повторил один, глядя на него разинув рот. – Назад! глух, что ли, ты? – А туда не понадобится? Другой гребец молча, проворно стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно. Александр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу. После того он не ездил к Любецким две недели. Две недели: какой срок для влюблённого! Но он всё ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним? не болен ли? как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает. Наденька сначала, бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего не напишет от себя! Какие милые упрёки, какое нежное беспокойство! что за нетерпение! «Нет, теперь я не сдамся скоро, – думал Александр, я её помучаю. Я научу её, как должно обходиться с посторонним мужчиной; примирение будет не легко!» И он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно про-стит и даст наставление. Но к нему не шлют человека и не несут повинной; он как будто не су-ществовал для них. Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств. Когда является доказательство, тогда конец и ревности, боль-шею частию и самой любви, тогда знают по крайней мере, что делать, а до тех пор – мука! и Александр испытывал её вполне. Наконец он решился поехать утром, думая застать Наденьку одну и объясниться с ней. Приехал. В саду никого не было, в зале и гостиной тоже. Он вышел в переднюю, отворил дверь на двор… Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену. – Крепче сиди, Наденька, – говорила она. – Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах! я боюсь, ей-богу, боюсь. Придерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес – так и юлит. – Ничего, maman, – весело сказала Наденька, – я ведь уж умею ездить: посмотрите. Она хлестнула лошадь, та бросилась вперёд и начала прыгать и рваться на месте. – Ах, ах! держите! – закричала Марья Михайловна, махая рукой, – перестань, убьёт! Но Наденька потянула поводья, и лошадь стала. |
