|
– Перестань, Евсей! ты мне мешаешь дело делать своими пустяками! – кричал Адуев. – Пустяки, – ворчал про себя Евсей, – как не пустяки: у тебя так вот пустяки, а я дело де-лаю. Вишь ведь, как загрязнил сапоги, насилу отчистишь. – Он поставил сапог на стол и глядел-ся с любовью в зеркальный лоск кожи. – Поди-ка, вычисти кто этак, – примолвил он, – пустяки! Александр вое глубже и глубже погружался в свои мечты о Наденьке, потом в творческие мечты. На столе было пусто. Всё, что напоминало о прежних его занятиях, о службе, о журнальной работе, лежало под столом, или на шкафе, или под кроватью. «Один вид этой грязи, – говорил он, – пугает творческую думу, и она улетает, как соловей из рощи, при внезапном скрипе немазаных колёс, раздавшемся с дороги». Часто заря заставала его над какой-нибудь элегией. Все часы, проводимые не у Любецких, посвящались творчеству. Он напишет стихотворение и прочтёт его Наденьке; та перепишет на хорошенькой бумажке и выучит, и он «познал высшее блаженство поэта – слышать своё про-изведение из милых уст ». «Ты моя муза, – говорил он ей, – будь Вестою этого священного огня, который горит в мо-ей груди; ты оставишь его – и он заглохнет навсегда». Потом он посылал стихи под чужим именем в журнал. Их печатали, потому что они были недурны, местами не без энергии и все проникнуты пылким чувством; написаны гладко. Наденька гордилась его любовью и звала его «мой поэт». «Да, твой, вечно твой», – прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, спле-тёт ему Наденька и перевьёт лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! – воскли-цал он. – А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он жёлчью всё моё благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше от него!.. Он убь-ёт, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит её…» И он бежал от дяди, не видался с ним по целым неделям, по месяцам. А если, при встрече, разговор заходил о чувстве, он насмешливо молчал или слушал, как человек, которого убежде-ния нельзя поколебать никакими доводами. Он свои суждения считал непогрешительными, мне-ния и чувства непреложными и решился вперёд руководствоваться только ими, говоря, что он уже не мальчик и что зачем же мнения чужие только святы ? и проч. А дядя был всё тот же: он ни о чём не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведёт прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него. – Жена сердится на тебя, – говорил он, – она привыкла считать тебя родным; мы обедаем каждый день дома; заходи. И только. Но Александр редко заходил, да и некогда было: утро на службе, после обеда до ночи у Любецких; оставалась ночь, а ночью он уходил в свой особенный, сотворённый им мир и продолжал творить. Да притом не мешает же ведь соснуть немножко. В изящной прозе он был менее счастлив. Он написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад, написав сверху: «Годится для… перегородки!» Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и то и другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» – и только. В повести часто встреча-лись следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!. |
