|
Им овладела невыносимая тоска. Он думал о том только, как бы свергнуть с себя этот доб-ровольно взятый крест. Ему хотелось добиться объяснения. «Какой бы ни был ответ, – думал он, – всё равно, лишь бы превратить сомнение в известность». Долго обдумывал он, как приняться за дело, наконец выдумал что-то и пошёл к Любецким. Всё благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо прошёл он залу и на минуту остановился перед дверями гостиной, чтобы перевести дух. Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала играть тише и вытянула головку вперёд. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость появился, и улыбка мгновенно исчезла; место её заменил испуг. Она немного изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она. Александр молча поклонился и, как тень, прошёл дальше, к матери. Он шёл тихо, без прежней уверенности, с поникшей головой. Наденька села и продолжала играть, озираясь по временам беспокойно назад. Через полчаса мать зачем-то вызвали из комнаты. Александр пришёл к Наденьке. Она встала и хотела идти. – Надежда Александровна! – сказал он уныло, – подождите, уделите мне пять минут, не более. – Я не могу слушать вас! – сказала она и пошла было прочь, – в последний раз вы были… – Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы не услышите ни од-ного упрёка. Не отказывайте мне, может быть, в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что… словом – мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услы-шит; ведь это не в первый раз… Она машинально повиновалась: слегка краснея, начала брать аккорды и в тревожном ожи-дании устремила на него взгляд. – Куда же вы ушли, Александр Федорыч? – спросила мать, воротясь на своё место. – Я хотел поговорить с Надеждой Александровной о… литературе, – отвечал он. – Ну, поговорите, поговорите: в самом деле, давно вы не говорили. – Отвечайте мне коротко и искренно на один только вопрос, – начал он вполголоса, – и наше объяснение сейчас кончится… Вы меня не любите более? – Quelle idee! – отвечала она, смутившись, – вы знаете, как maman и я ценили всегда вашу дружбу… как были всегда рады вам… Адуев посмотрел на неё и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалу-нья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские ин-стинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и всё в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца! О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!» – Послушайте, – сказал он таким голосом, что маска вдруг слетела с притворщицы, – оста-вим маменьку в стороне: сделайтесь на минуту прежней Наденькой, когда вы немножко любили меня… и отвечайте прямо: мне это нужно знать, ей-богу, нужно. Она молчала, только переменила ноты и стала пристально рассматривать и разыгрывать какой-то трудный пассаж. – Ну, хорошо, я изменю вопрос, – продолжал Адуев, – скажите, не заменил ли – не назову даже кто – просто, не заменил ли кто-нибудь меня в вашем сердце?.. Она сняла со свечки и долго поправляла светильню, но молчала. – Отвечайте же, Надежда Александровна: одно слово избавит меня от муки, вас – от неприятного объяснения. – Ах, боже мой, перестаньте! что я вам скажу? мне нечего сказать! – отвечала она, отвора-чиваясь от него. Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о чём больше хлопо-тать. |
