В кафе вошло четверо молодых парней в джинсах и кожаных куртках поверх расписанных английскими буквами футболок; двое вразвалочку направились к стойке, один присел за чей‑то столик, встретив знакомых, а последний остановился в дверях и стал внимательно разглядывать кафе, должно быть, ища, где приземлиться. Дольше всего его взгляд задержался на нас с Корзуном. Еще не хватало! Я пожалел, что не обеспечил за своим столиком спокойную обстановку, сунув хозяйке полтинник.

– Тень, – хмыкнул Корзун.

– Тень свидетельствует о наличии источника света, – заметил я. – Как нет сосуда без пустоты…

– Это – моя тень! – наклонившись ко мне и выразительно протянув руку в сторону вошедших, звонким шепотом объяснил он. – Они повсюду следуют за мной. Все просто и прозаично, мой молодой философ! – вновь задрожавшими руками он наполнил рюмки и убрал на пол пустую бутылку. – Плохая примета, – объяснил.

– Верите в приметы?

– Верю! Странно, да?.. Ученый – и в приметы… Xa‑xa‑xa!.. Ничего. «Все противоречия, которые более всего, по‑видимому, хотят удалить меня от позиции религии, более всего и привели к ней». Это Паскаль сказал. При упоминании имени Божьего Ньютон вставал и снимал шляпу, верили Кеплер и Пастер, а когда спросили, где начало цепи развития животного мира, Дарвин ответил, что оно приковано к Престолу Всевышнего. Так‑то!.. – Он опять наклонился к самому моему уху и выдохнул: – Кр‑рестился, сволочь! – расстегнув рубаху на груди, показал в доказательство лакированный деревянный крестик с распятием. – Бесы одолели!

Незваной компании удалось избежать: молодые люди сели у бара и, передавая друг другу бутылки с вином и закуску, накрыли свой стол. Я заметил, что визит доморощенных рокеров гнетуще подействовал на Корзуна: он сник, побледнел и, по всему, спешил поскорее надраться.

– Бросьте, Александр Иванович, они сейчас все на одно лицо, вот и кажется, что за вами следят.

Он ничего не ответил, лишь покивал снисходительно и, снова хохотнув, потянулся к водке.

– Вы работаете? – спросил я первое, что пришло в голову, чтобы отвлечь его от рюмки.

– Работаю?.. А‑а, да, да. Конечно, работаю. Семья у меня. Дочь и жена Валентина.

– И где же?

– А в институте. Научно‑исследовательском. Вахтером. Сейчас в отпуске.

– Ке‑ем?!

– Что вы удивляетесь? Спасибо еще, на улицу не вышвырнули – коллектив поручился.

За каждым его словом была такая тоска, такая самоирония, мазохистская издевка над судьбой, работой, семьей, коллективом, что впору было менять пластинку. Усовестившись, я замолчал, но физик неожиданно сам разговорился, заставив меня пожалеть, что я не являюсь тем, кем меня представил импресарио. Впрочем, ему сейчас было все равно, чьи уши освободились: у него появилась потребность выговориться. Говорил он рвано, путался, останавливался, часто менял тему, тщетно силясь связать воедино все, что удавалось и хотелось вспомнить, иногда подхохатывал в самых неподходящих местах, но я ни словом, ни жестом не перебивал его. Рюмке, зажатой в его кулаке, суждено было быть либо раздавленной, либо выпитой, но явно последней в нашей встрече: Корзун подъезжал к состоянию прострации.

– А надо бы… Надо бы на улицу‑то!.. «Суждены нам бла‑гие порывы, но свершить…» Кр‑расиво начинал! Лаборатория академии – основание «гриба», – Корзун жестами изобразил нечто разрастающееся кверху, должно, ядерный взрыв, сопроводив его хриплым шипением, – кх‑хх‑х!!. Я‑то – я… я тоже!.. Сахаров реализовал в своей бомбе процесс сгорания водорода, а я его породил в «трубке».