|
Облезлая, ржавая, с выбитыми стеклами (есть же еще существа, которым бить стекла и царапать гвоздем и без того всем известные слова доставляет удовольствие!), она стояла на краю громадной лужи – так, что войти, не замочив по щиколотку ног, не представлялось возможным. Но мне уже было море по колено! Скрипнув остатками двери, я набрал номер.
– Говорите. – Это Столетник. – А‑а… – Где мальчик? – У нас. – Верните его. – Где ты находишься? – А ты угадай! – Значит, так… Слушай внимательно. Привезешь чемодан… – Слушай меня ты! Привезете мальчика к универмагу «Украина», к центральному входу, завтра в 12.00… – А если не привезем? – Тогда «вишню» я съем сам, а вам и косточек не останется. Усек?.. Все, время! Я повесил трубку. Монета еще осталась: уложился с запасом. Не найдя сил перепрыгнуть «Козинское море», я ступил в воду и с полным безразличием к жизни зачавкал к генеральскому дому. Хозяина я нашел в кабинете: он стелил мне постель. Из фарфоровой пол‑литровой кружки на тумбочке у изголовья шел пар. Я подробно рассказал о разговоре. Он протянул мне кружку и вместо оценки моих действий приказал: – Выпей, все до дна крупными глотками. Потом раздевайся и ложись. – А Мишка?.. Надо же что‑то делать! – «У раненых не спрашивают о положении на поле битвы» – так, кажется, сказал Наполеон? У тебя температура, как у курицы, что ты можешь делать? – Почему… как у курицы? Он улыбнулся. – Пей, это мощный отвар, – сказал, потеплев, – завтра ты понадобишься здоровым… А у курицы самая высокая температура – сорок два градуса. Только она при этом чувствует себя лучше, чем ты при тридцати восьми. Похоже, инициатива мне больше не принадлежала. Ну что ж, подчиненным быть всегда легче – ничто не угнетает так, как груз ответственности за принятые решения. Если Хобот переложил его на свои плечи – значит, поверил? – Константин Андреевич, – остановил я его у двери, – а «дипломат» вы случайно обнаружили? – Хочешь знать, не сболтнула ли Валерия? – точно угадал он мои мысли (профессия!). – А кирпичи из стопки ты что, в карманах вынес, Нат Пинкертон? Оставшись один, я частыми крупными глотками выпил не очень приятный на вкус отвар, разделся и, натянув на себя одеяло, провалился в какую‑то черную дыру…
18
Сырой мартовский вечер. Обычной дорогой – через парк – я возвращаюсь с дежурства. На скамье у памятника – женщина лет тридцати, красивая и нарядная: блестки в аккуратно уложенных волосах, глубокий вырез бального платья под распахнутым плащом, лакированные лодочки на стройных ногах. Она сидит одна в сумерках, ее появление, как появление сказочной феи, загадочно. Из кафе‑«стекляшки» в глубине парка – музыка, возбужденные голоса. Там бал, и фея, видимо, поджидает в уединении принца, а может, ей просто захотелось посидеть в тишине. Я прохожу мимо, а ее образ остается со мной: спокойная, словно бездыханная, грудь, броская – сквозь легкий макияж – белизна кожи, прикрытые веки, запрокинутая голова (так загорают, подставляя лицо солнцу). Но солнца нет, есть сумеречный парк и опасное безлюдье; чутье заставляет меня остановиться, оглянуться, подойти. «Девушка, не спите, замерзнете!» Никакой реакции. «Эй!..» На мне – форма, только что сдал табельное оружие, за день – никаких происшествий… «Гражданка, вам плохо?» Дотрагиваюсь до холодной ладони, до щеки… Запах духов, мертвенная белизна губ… Обморок? Тормошу. |
