Отец Сильвестр, который на это имя отзывался уже неохотно, держался молодцом. Не роптал, не пытался бежать, стойко переносил долгую скачку, ел ту же простую пищу, что и мы, много молился. С другой стороны, он не знал, для чего Иоанн его вызвал. Если бы знал, наверняка вёл бы себя иначе.

Его не приходилось ни связывать, ни держать под замком во время ночёвок. Идеальный арестант, образцовый. Но я всё равно держал ухо востро.

В Ярославле мы переночевали, на рассвете отправились дальше, проезжая уже не по двадцать вёрст в день, а больше. Мне хотелось закончить с этим делом поскорее.

В Ростове и Переяславле останавливаться не стали. Поехали сразу в Москву. С арестованным не общались, и даже набожный Леонтий не просил у батюшки благословения, прекрасно зная, что этот мерзавец сотворил. Я, перед тем, как ехать за ним, популярно объяснил всю низость поступка бывшего царского духовника, и какая мучительная смерть ждала бы Анастасию и малолетних царевичей.

Поэтому дядька поглядывал на него с неодобрением, а сам Сильвестр особо не рвался с нами общаться. Понимал, что мы всего лишь исполнители, разговаривать с нами не о чем, и его судьбу решать будет государь, а не какой-то помещик со своим слугой.

Зато, пробираясь по Москве в сторону Кремля, мы вдруг оказались в центре внимания горожан. Сильвестра узнали. Вот только приняли горожане его совсем не так, как он того ожидал.

— Иуда!

— Предатель!

— Государыню убить хотел! Мерзавец!

Мы специально пустили коней шагом, чтобы горожане могли подольше насладиться зрелищем бледнеющего Сильвестра. И слухи по Москве я тоже распустил заранее.

Но позволять его линчевать я не собирался. Линчевание никак не поможет моему делу, в отличие от справедливого, но строгого суда, сначала церковного, а затем и мирского. Так что мы с Леонтием на всякий случай прикрывали опального батюшку от народного гнева.

Уже в Кремле, когда мы прошли через Спасские ворота, Сильвестр осознал, что его ждёт. Самообладания он не потерял, но заметно струхнул, начав дрожать всем телом и даже позабыв скинуть шапку перед надвратной иконой.

— Государь у себя? — спросил я одного из рынд.

— Ждёт, доложили ему уже про вас, — широко улыбнулся боярин из опричной тысячи.

Далеко не все желали Иоанну зла, верных людей тоже хватало, и известие о том, что Сильвестра будут судить за покушение на убийство, многим даже понравилось. Пожалуй, не только я считал, что царь слишком мягко обходится со своими врагами.

Нас проводили в царские палаты, где, кроме царя, присутствовали ещё несколько человек. Сама царица Анастасия, её брат Данила Романович Захарьин, митрополит Макарий. В углу готовился записывать каждое слово молодой усатый дьячок. Все до единого смотрели на вошедшего Сильвестра, не скрывая своей враждебности, но протопоп нашёл в себе силы держаться прямо и гордо. Разве что на царицу старался не смотреть, хотя она прямо-таки сверлила его взглядом.

Я ожидал, что нас попросят удалиться, но нет, государь жестом попросил нас остаться, якобы на охране, и Леонтий прошёл к дверям, словно деревянный манекен. При виде царя и царицы он малость оробел.

— Сильвестр… — промолвил царь.

Слова давались ему нелегко, я читал на его лице смятение, он всё ещё не был уверен в необходимости такого суда. Но присутствие супруги, едва не умершей от яда, очевидно, придавало ему сил.

— Инок Спиридон, — поправил его Сильвестр.

— Не инок ты более, а расстрига, из сана извергнутый, — холодно произнёс царь, хотя официально ритуал ещё не проводился.