А на мне, видно, лица не было… Потому что затихли все… Вот в тот самый момент, когда гомон и шум стояли в классе, у меня как что‑то порвалось внутри; я понял, мысль была простой до глупости. Мысль, которая вобрала всего меня без остатка; со всеми моими мечтаниями, со всеми разностями, со всем, что видел или испытал, продумал или прочел…

«Что с вами, Михаил Антонович? – встревожились ребята. – Вам воды принести?»

«Знаете, – говорю, – я тут одну вещь придумал, интересную, замечательную вещь придумал. – А сам подняться со стула не могу. – Галку в форточку, пусть летит… Она сегодня помогла мне».

«Это когда она на портрете Ньютона сидела и головой качала? – спросил Алик. – Мне тоже казалось, что она будто говорит: „Нет‑нет, нет‑нет…“ Вы объясняете, как ответить на мой вопрос, а она – нет‑нет, нет‑нет…»

«В том‑то и дело, что и Ньютон прав… Не во всем правы мы, его истолкователи…»

Чувствую, что говорить трудно. Как довел урок до конца, не помню. Пришел домой, нарисовал простенькую схемку, вижу: все правильно… Можно построить прибор, который сможет летать везде, летать с необычайной, фантастической экономичностью… Летать в воздухе и в космическом пространстве и опускаться в глубины вод…

«Что с тобой?» – спрашивает жена.

«Знаешь, – говорю, – я сегодня открыл невесомость…»

Диспетчер неожиданно встал со стула, закурил и, гася спичку, сказал:

– А что было дальше, не все помню… Шесть дней стали одним днем… Мне уж потом рассказали, что я не спал и не говорил. Смутно припоминаю, что передо мной проносились какие‑то яркие картины. Вот я во главе армады каких‑то необычайных аппаратов пересекаю необъятные пространства, потом следуют сцены возвращения, именно сцены… Мне сейчас стыдно кое‑что вспоминать. Это был какой‑то странный поток, какое‑то нагромождение пышных и слезливых сцен, ведь мне казалось, что я стал чемто вроде спасителя всего человечества…

– Отчего, собственно?

– Ну как же, ведь самолет, снабженный компенсатором, может перехватить ракету почти в любой точке ее траектории.

– И вы присутствовали на собственных похоронах? – спросил Платон Григорьевич.

– Было и это…

– И вашу грудь украшали орденами?

– О, многими… Мне было только страшно, что кто‑нибудь поймет, что со мной творится, подсмотрит, подслушает этот непрерывный бред. Этого я ужасно боялся…

– Так… – Платон Григорьевич помолчал и, внимательно посмотрев в глаза Диспетчеру, спросил:

– А как дальше развивалось ваше заболевание?

– Вы тоже считаете, что это было заболевание?

– Безусловно…

– А дальше… Дальше вот что… Теперь я припоминаю, припоминаю… Потом меня поразили цифровые соотношения, особенно в области исторических дат… Мне показалось, что я начинаю понимать тайный смысл исторической хронологии…

– Нечто вроде средневековой астрологии?

– Нет, пожалуй, проще. Я, видите ли, Платон Григорьевич, почти всю жизнь увлекался одной проблемой из области «Теории чисел» и как раз перед этими событиями вновь по секрету от всех попытался разгадать тайну распределения простых чисел – эту вечную математическую загадку. Длительный навык в разложении крупных чисел на простые сомножители позволял молниеносно представлять каждый год в виде произведения простых сомножителей. А каждое простое число было для меня связано с определенным ощущением, было мне приятно или неприятно…

– А от этого вы сейчас, надеюсь, полностью избавились? – спросил Платон Григорьевич.