Петр Николаевич сидел у странного сооружения, в котором пылали сухие березовые поленья. Его ноги закрывал плед, а за спиной торчала большая подушка. Нас встретили радушно, а после нескольких слов, сказанных моей матерью Зинаиде Леонтьевне, та громко рассмеялась и, к моему конфузу, объявила Петру Николаевичу:

– А ведь Миша нас за священников принял, он нас «батюшками» называл.

– Я тебе давно говорил, – ответил Петр Николаевич, – что нам нужно начать носить что‑нибудь современное, что‑нибудь эдакое, до колен или даже выше колен, не знаю уж как сейчас нужно.

Петр Николаевич долго смеялся, все повторяя:

«Так я, выходит, батюшка. Ну, удружил!» – а я терпеливо ждал, когда он кончит смеяться, чтобй немедленно выяснить два вопроса, необычайно меня волновавших.

– Скажите, пожалуйста, Петр Николаевич, что это у вас за печка такая, она же совсем не греет?

Петр Николаевич вытер глаза и сказал:

– Это, Миша, камин.

– Камин? Так вот это и есть камин? – переспросил я. – Так я двадцать раз читал у Жюля Верна про камин! Настоящий камин?

Романтический холодок пронесся в моей голове, возле камина сидели Сайрус Смит и Гидеон Спилет, возле камина сидели Атос, Портос и Арамис в тот решающий миг, когда миледи удалось выпросить у кардинала Ришелье голову Д'Артаньяна, а теперь возле камина на маленькой скамеечке сижу я, Михаил Мельников. Это ведь что‑нибудь да значило!

Второй вопрос привел всех в смущение, а я просто спросил у Петра Николаевича, почему это он поцеловал руку моей матери. Она же не какая‑нибудь божья матерь, что ей руки нужно целовать?..

– Мы старые люди, Миша, – сказал мне Петр Николаевич. – Так было принято когда‑то, разве ты об этом не читал?

– Принято‑то принято, но у этих, у эксплуататоров, – угрюмо протянул я. – У королей разных и баронов.

– У эксплуататоров? – переспросил Петр Николаевич в раздумье. – А ты, Миша, как думаешь, ты не эксплуататор?

– Нет, я нет! – твердо сказал я. – Почему вы меня спрашиваете; я же мальчик.

– А вот ботиночки твои кто сшил, а, Миша? Ты сам, наверно?

– Я не умею, это сапожник делает ботинки…

– Сапожник? А вот ты взял и забрал эти ботинки, надел и носишь… Как же это он тебе ботиночки‑то отдал, так, даром?.. Заплатили, говоришь? А ведь денежки не ты заработал, не ты сам… Вот ты и выходишь эксплуататор самый настоящий, так? – Петр Николаевич говорил серьезно, о чем‑то напряженно думая, у меня до сих пор перед глазами его седая, коротко остриженная голова, бледное, с желтизной лицо, прищуренные темные глаза.

– Ну, я вырасту, начну работать…

– Этого ждать долго, не раз ботиночки сменишь, а кушать тебе подавай каждый день, а книжки, а парту в школе, и учителю деньги платят, чтобы тебя учил. Вот я и поцеловал ручку у родной мамы самого настоящего эксплуататора.

– Вы что‑то не так говорите. Я же, если мировая революция начнется, так я же, мы все ребята, ну там, в школе которые или у нас на крыше, мы как один…

– Мировая революция? Тогда, Миша, все ясно, тогда и я с Зинаидой Леонтьевной возьмем пушки и будем стрелять. А вот, если мировая революция задержится, ни завтра не начнется, ни послезавтра. ни через год, ни через два?.. Как же тогда быть? А долг твой перед людьми будет все расти и расти. И не только перед твоими родными, перед матерью, отцом, а перед многими людьми.

– Неужели, Петр Николаевич, это все так сложно?

– Еще сложней, Мишенька, еще сложней! Мы все в долгу друг у друга, большом, неоплатном. Живые и те, которых нет уже в живых, в долгу и ты и я…

– А вот Альфред Брэм, как вы думаете, Петр Николаевич? Он отдал свой долг?

– Альфред Брэм – труженик, всю жизнь работал.