|
Он неожиданно легко качнулся, но не коснулся стенки. Я повторил попытку, и тогда вдруг над летным полем и ангарами, самолетами и пилотами, над всем миром раздалось звучное басистое «бамм»… Я так растерялся, что не сразу поймал проволоку, привязанную к языку колокола, и вновь раздалось еще одно «бамм», а там еще и еще… Я присел на корточки под колоколом, и если бы смог провалиться куда‑нибудь глубоко под землю, то немедленно сделал бы это. В страхе я приблизился к перилам и выглянул. В мою сторону смотрели все, все, кто был на поле, и внизу, под башней, в мою сторону смотрел, высунувшись из окошка, шофер машины с красным крестом, казалось, что сами ангары повернулись ко мне и, поблескивая стеклянными глазами‑очками, вопросительно уставились на меня. Внизу послышалось:
– Кто на вышке? Какой‑то мальчик? Чей мальчик? Снять сейчас же! – Я сам! – закричал я. – Я сам! Я быстро вылез на железную лесенку, но мне навстречу уже поднимался высокий пилот в кожаном шлеме. – Слезай, чертенок! – крикнул он мне. – Только спокойней, не свались! И в эту секунду я понял! Я понял, что мой «вечный двигатель» может летать! Ну, конечно же, его достаточно поставить вертикально, и тогда сила, действующая снизу, станет больше той, что сверху, и моя стальная груша взлетит на воздух быстрее самолета и выше самолета! Это точно… Я больше ничего не замечал и не слышал. С серьезным лицом вышел из двери здания, даже не обратив внимания на то, что меня «как маленького» ведет за руку высокий пилот. Командиры перед нами расступились, и меня подвели к высокому военному с большой, как лопата, черной курчавой бородой. Он был похож на былинного богатыря и резкими рублеными чертами лица, и густыми бровями, и шириной плеч. Он, видимо, был главным, потому что пилот подвел меня прямо к нему и, отдав честь, сказал: – Звонарь доставлен, товарищ командующий! – Как же это ты? – спросил меня бородач. – Ведь колокол аварийный, ты понимаешь, что это значит? Я помотал головой. – В этот колокол бьют только тогда, когда нужно известить людей об аварии… Вдруг загорится в воздухе самолет, не раскроется парашют у парашютиста, да мало ли что бывает! Ты теперь понимаешь, что наделал? – Я свою вину исправлю, – твердо ответил я и вдруг заметил, что глаза военных вдруг заулыбались и стало тихо‑тихо, только вдали монотонно ревел самолетный мотор. – Как же это ты думаешь исправить свою вину? – задумчиво спросил меня командующий. У меня как‑то странно закружилась голова, и я громко сказал: – Придумал одну вещь, вот как! Лучше всех ваших самолетов будет летать! Теперь стало совсем тихо, даже замолк мотор, а командующий, выпятив нижнюю губу и задрав бороду кверху, удивленно и мечтательно проговорил: – О, це дило! – И все вдруг стали смеяться, но не надо мной, а так, что и я засмеялся вместе с ними. – Вот что, товарищ Мельников, – сказал мне командующий, и все вокруг стали серьезными. – Когда‑нибудь мы станем стариками: кто устанет, упадет духом, знаешь, товарищ Мельников, жизнь – сложная штука. И вот тогда забирайся на самую высокую башню, чтоб была выше облаков, и бей в колокол, изо всех сил ударь, чтобы мы все услышали, все, кто будет в живых, и тогда вспомним и тебя, и сегодняшний день, и молодость, и с новыми силами пойдем в последний бой… Я тебе разрешаю ударить в колокол, разрешаю, товарищ Мельников. А насчет твоего изобретения потолкуем, обязательно потолкуем, дай только срок с делами управиться, обязательно… А сейчас, – бородач вдруг заговорил громко, будто приказывая. – А сейчас проводить товарища Мельникова в буфет и выдать ему плитку настоящего летного шоколада, ясно?
ОТЛИЧНО, НО НЕВЕРНО
Кто рассказал Петру Николаевичу о моем изобретении, я не знаю, но назавтра он вызвал меня к себе вместе с «чертежами и описанием изобретения», так он сказал моему отцу по телефону. |
