«Садись скорее, – говорят мне шепотом. – Садись и рисуй!»

Я притащил мольберт и табуретку, но меня наградили такими рассерженными взглядами, что я некоторое время боялся нос высунуть. Ребята там собрались хорошие, отличные ребята, во всем мне помогали… А тут их словно подменили. Потом я стал рассматривать нашу «модель». Человек, которого мы рисовали, был лет пятидесяти‑пятидесяти пяти, совсем седой, с молодым и смуглым от загара лицом, пожалуй, только руки его выдавали возраст. Вдруг вижу – сразу и внимания не обратил, – что сидит он прямо в пальто, легком таком, светло‑коричневом, и в костюме такого же цвета. Вещи добротные, красивые, даже я догадался, что дорогие, не по карману простому натурщику. «Вот хитрецы, – думаю, – это же они затащили какого‑то важного человека из управления, от которого зависит снабжение студии, и „товар лицом“ показывают, вот‑де мы как рисуем, а вы нам краски жалеете. Надо и мне нарисовать как следует, нельзя подводить товарищей».

Рисунок не давался. Несколько раз я стирал его и каждый раз все больше и больше убеждался в том, что где‑то видел этого человека… К перерыву у меня получилась совершенная мазня. Тут встает наш староста и с каким‑то церемонным поклоном благодарит нашего натурщика за доставленное удовольствие рисовать его портрет, и вся «братия» в один голос этот «спич» поддерживает. Сырцов, грубиян записной, папироской его угощает! А человек этот со стула встал и прохаживается между мольбертами, рисунки разглядывает. И тут я услышал странный разговор. Кто‑то спрашивает у нашего старосты: «Алексеев, говорят, моложе?»

А тот отвечает: «Да, Алексеев пешком под стол ходил, когда Евгения Николаевича уже вовсю рисовали… Есть этюды, сделанные с него еще в прошлом столетии…»

После перерыва дело у меня пошло на лад, но лист потемнел от прежних набросков, и я попросту пририсовал на этом фоне лицо этого человека, были там такие морщинки приметные…

«Достаточно!» – говорит наш староста, и вновь наш натурщик стал прохаживаться между нами и полтора десятка его собственных портретов посматривали на него со всех сторон. Потом он подошел к моему рисунку и долго‑долго на него смотрел.

«А это наш Миша, – говорит староста. – Он у нас в учениках, он ничего не окончил. Месяцев шесть порисовал в студии у Игнатьева, а теперь мы над ним взяли шефство…»

«Не могу понять, – говорит натурщик (теперь‑то я знал, что это был натурщик, а никакой не начальник), – не могу понять, но он что‑то угадал, ваш Миша… Может быть потому, что из‑за первоначальных рисунков бумага выглядит как бы тонированной?.. Нет, не в этом дело… Особенно эта морщина на лбу. – Он провел рукой по моему рисунку. – В мое время ее называли линией Сатурна».

«Линией Сатурна? – переспросил староста. – А почему Сатурна?»

"Так, – пожал плечами натурщик. – Мне сказал так один художник. Он рисовал меня в году так третьем… Нет, в четвертом, уже шла русско‑японская война, и я позировал для большого полотна, кажется, это был Александр Невский в Орде… Он мне сказал:

«Это линия Сатурна, линия ума и богатства». А на деле ни того, ни другого. Как вам удалось вот это, не понимаю… Меня рисуют всю жизнь, я нахожу себя и на фресках и в Третьяковке, сейчас вот с меня делают ряд фигур для Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, каждый берет от меня немного, остальное додумывает, а здесь я, я – и баста…"

«Я просто подумал, что ваша морщинка на лбу похожа на птицу, на чайку.