– А вы принимаете? – спросил Джон. Слова прозвучали жестоко, но он сказал и с удивлением, с началом понимания.

Психолог хихикнул.

– Ну. Вроде. – Он покачал головой. – Они не ненавидят меня. Вы понимаете, у них нет ненависти ко мне. Они приходят сюда, пьют со мной, не задевают меня за то, что не видели настоящего сражения, относятся с полным дружелюбием, хотя знают, что я один из ответственных лиц. О, мы делали свою работу хорошо. Им было все‑таки легче идти с ощущением, которое мы с таким трудом внушали им. Но я психолог, так что я точно знаю, почему я сижу здесь и напиваюсь. Я понимаю все, что происходит в моем мозгу, и заставляет меня делать это. И я знаю, почему я пил вчера, и третьего дня. И я знаю, и они знают, и это нисколько не помогает.

Алтер и ее тетка вышли из задней комнаты, и Джон повернулся к ним.

– Вот и мы, – сказала Рэра, вытирая глаза фартуком. – Возвращайся поскорее, – обратилась она к племяннице, – твоя тетка теперь женщина респектабельная.

– Приду, – сказала Алтер, обняла тетку и взяла Джона за руку.

– Не хотите ли вы оба что‑нибудь поесть? – спросила Рэра. – Или, может, просто посидим и поболтаем?

– Сейчас не можем, – сказала Алтер. – Мы скоро придем.

– Пожалуйста, поскорее, – сказала Рэра. Они медленно вышли из гостиницы.

– Ты узнала что‑нибудь о Нонике? – спросил Джон.

– Угу. – В ее руках был сложенный пакет. – Некоторые его стихи. Они остались в его комнате после... – она вздрогнула.

– О чем твоя тетка хотела поговорить с тобой?

– Она хотела, чтобы я осталась тут и жила с ней.

– Понятно.

– Меня все тут цепляет, когда я не смотрю. Я даже думаю, что могла бы любить все это. Но у меня есть своя квартира и я привыкла быть у себя дома. Но в то же время я осознала, как я любила тетку.

– Знаешь, я подумал о том, что говорил насчет обычаев и морали, разделяющих людей, делающих их отличными друг от друга. Люди гораздо более схожи, чем различны. Гораздо более.

Они медленно вышли с окраины города и вернулись вместе, чтобы просмотреть стихи.

Глава 5

Голубая вода струилась по полу подвала, из угла шел запах мокрых рыбных мешков. Джеф присел на бочонок и вертел пальцами, сдвигая и раздвигая их жестом, который выдавал страх. Медленно дыша, он сидел в темноте уже полтора часа и не столько думал, сколько позволял изображениям формироваться в мозгу: девичье лицо, закрытые глаза, нитка крови изо рта. Тело, упавшее на пристани, когда темноту прорезала сирена. Окно склада, которое он разбил кулаком и порезался. Остался рубец. Здесь, подумал он, я могу сидеть спокойно. Одиночество было тягостным, но он принимал его, поскольку считал, что другого пути нет. Он снова сомкнул пальцы, пытаясь побороть страх. Когда‑нибудь он, возможно, прекратит попытки, но это будет нескоро.

Мать Ренны смотрела, как сомкнулась дверь ее гостиной, за полицейским офицером, и думала: мои глаза лопнут, и я, наверное, завизжу. Может, штукатурка треснет и стены обрушатся? Она ждала, но ничего не случилось. Она подошла к видеофону и набрала номер доктора Уинтла. Он был единственным врачом в доме. Когда аппарат зажужжал, она подумала: зачем я звоню доктору? Какого черта я ему звоню?

Появилось лицо доктора Уинтла.

– Да.

Что‑то в ней разорвалось, и она закричала:

– Доктор, ради бога, помогите мне.