Кожа туго облегала кости. Может быть, и в самом деле, как утверждал Уоллес, когда‑то он был Эмилио, лихой шофер знаменитых мафиози. Но сейчас он достиг возраста, когда у крепко сколоченных людей появляются первые признаки старческой хрупкости. И осанка не та, и плечи поникли, на затылке залегли грубые складки. Он прочно связан с замечательным, почти совершенным средством передвижения по земле. Ему не до соперничества с воздушным флотом. Он прислонился к капоту, скрестив руки, предварительно убедившись, что никакая пуговица не царапает блестящее покрытие. Похлопывает козырьком пахнущей волосами кепки по крупным морщинам, которые террасами спускаются от волос вниз.
– Видно, он хочет сделать снимки с разной высоты. Вон как низко летает.
– Хорошо, если он не ударится о дом.
– Он мог бы сравнять счет после того потопа, что он тут устроил. Может, он хотел бы переплюнуть себя самого?
Мистер Сэммлер вытащил из кармана сложенный носовой платок и сунул его под очки прежде, чем снять их, чтобы скрыть от Эмиля изуродованный глаз. У него больше не было сил вглядываться, глаз начал слезиться.
– Как знать, – сказал Сэммлер. – Вчера он заявил, что это его подсознательное Я открыло не ту трубу.
– Да, он и со мной тоже так разговаривает. Но я служу в этой семье уже восемнадцать лет, и я‑то уж понимаю, что к чему. Он очень беспокоится за доктора.
– Я тоже так думаю. Вы правы. Но этот самолетик… Похож на гладильную доску со взбивалкой для яиц. Эмиль, у вас есть семья, дети?
– Двое. Уже взрослые, окончили школу.
– Они вас любят?
– Делают вид, что да.
– Это уже кое‑что.
Пожалуй, он не попадет в Нью‑Йорк вовремя. Да еще Элия просил привезти вырезки из газет – это тоже задержка. Но об этом он будет думать потом. Самолет Уоллеса загудел громче. Рев прямо‑таки раскалывал череп. У Сэммлера от грохота заболела голова. Искалеченный глаз ощутил напор кровяного давления. Воздух раскололся надвое. С одной стороны – эта ревущая гадость, с другой – свежий ветер и обманчивая ясность весеннего дня.
Грохочущий, сверкающий, яркий, как яичный желток, маленький самолет, вспарывая воздух, сделал еще один, совсем низкий, круг над домом. Деревья закачались и заскрипели.
– Он сейчас разобьется. Следующий раз он ударится о крышу.
– По‑моему, ниже уже нельзя, если при этом еще и фотографировать, – сказал Эмиль.
– Он наверняка спускался ниже дозволенной высоты.
Самолетик спирально взмывал вверх, становясь все меньше и меньше; он был уже едва слышен.
– Он чуть не сбил трубу.
– Похоже было, но только снизу, – сказал Эмиль.
– Не следовало разрешать ему летать.
– Ну вот, улетел. Может, дальше все будет нормально.
– Мы уже можем ехать? – спросил Сэммлер.
– Я должен в одиннадцать часов привезти уборщицу. По‑моему, звонит телефон.
– Уборщицу? Шула дома, она ответит, если это телефон.
– Шулы нет, – сказал Эмиль. – Я встретил ее, когда подъезжал к дому. Она шла по дороге с сумочкой.
– Куда шла?
– Не знаю. Может быть, в магазин. Пойду сниму трубку.
Звонили Сэммлеру. Это была Марго.
– Марго? Алло?..
– Мы открыли эти ящики в камере хранения.
– Ну, и что там оказалось? Все, как она сказала?
– Не совсем, дядя. В первом ящике была Шулина хозяйственная сумка, а в ней всякий обычный хлам. «Крисчен сайенс монитор» недельной давности, какие‑то газетные вырезки и несколько старых номеров «Лайф». Кроме того, большая пачка листовок студенческих революционных групп. |