Изменить размер шрифта - +
Кожа туго облегала кости. Может быть, и в самом деле, как утверждал Уоллес, когда‑то он был Эмилио, лихой шофер знаменитых мафиози. Но сейчас он достиг возраста, когда у крепко сколоченных людей появляются первые признаки старческой хрупкости. И осанка не та, и плечи поникли, на затылке залегли грубые складки. Он прочно связан с замечательным, почти совершенным средством передвижения по земле. Ему не до соперничества с воздушным флотом. Он прислонился к капоту, скрестив руки, предварительно убедившись, что никакая пуговица не царапает блестящее покрытие. Похлопывает козырьком пахнущей волосами кепки по крупным морщинам, которые террасами спускаются от волос вниз.

– Видно, он хочет сделать снимки с разной высоты. Вон как низко летает.

– Хорошо, если он не ударится о дом.

– Он мог бы сравнять счет после того потопа, что он тут устроил. Может, он хотел бы переплюнуть себя самого?

Мистер Сэммлер вытащил из кармана сложенный носовой платок и сунул его под очки прежде, чем снять их, чтобы скрыть от Эмиля изуродованный глаз. У него больше не было сил вглядываться, глаз начал слезиться.

– Как знать, – сказал Сэммлер. – Вчера он заявил, что это его подсознательное Я открыло не ту трубу.

– Да, он и со мной тоже так разговаривает. Но я служу в этой семье уже восемнадцать лет, и я‑то уж понимаю, что к чему. Он очень беспокоится за доктора.

– Я тоже так думаю. Вы правы. Но этот самолетик… Похож на гладильную доску со взбивалкой для яиц. Эмиль, у вас есть семья, дети?

– Двое. Уже взрослые, окончили школу.

– Они вас любят?

– Делают вид, что да.

– Это уже кое‑что.

Пожалуй, он не попадет в Нью‑Йорк вовремя. Да еще Элия просил привезти вырезки из газет – это тоже задержка. Но об этом он будет думать потом. Самолет Уоллеса загудел громче. Рев прямо‑таки раскалывал череп. У Сэммлера от грохота заболела голова. Искалеченный глаз ощутил напор кровяного давления. Воздух раскололся надвое. С одной стороны – эта ревущая гадость, с другой – свежий ветер и обманчивая ясность весеннего дня.

Грохочущий, сверкающий, яркий, как яичный желток, маленький самолет, вспарывая воздух, сделал еще один, совсем низкий, круг над домом. Деревья закачались и заскрипели.

– Он сейчас разобьется. Следующий раз он ударится о крышу.

– По‑моему, ниже уже нельзя, если при этом еще и фотографировать, – сказал Эмиль.

– Он наверняка спускался ниже дозволенной высоты.

Самолетик спирально взмывал вверх, становясь все меньше и меньше; он был уже едва слышен.

– Он чуть не сбил трубу.

– Похоже было, но только снизу, – сказал Эмиль.

– Не следовало разрешать ему летать.

– Ну вот, улетел. Может, дальше все будет нормально.

– Мы уже можем ехать? – спросил Сэммлер.

– Я должен в одиннадцать часов привезти уборщицу. По‑моему, звонит телефон.

– Уборщицу? Шула дома, она ответит, если это телефон.

– Шулы нет, – сказал Эмиль. – Я встретил ее, когда подъезжал к дому. Она шла по дороге с сумочкой.

– Куда шла?

– Не знаю. Может быть, в магазин. Пойду сниму трубку.

Звонили Сэммлеру. Это была Марго.

– Марго? Алло?..

– Мы открыли эти ящики в камере хранения.

– Ну, и что там оказалось? Все, как она сказала?

– Не совсем, дядя. В первом ящике была Шулина хозяйственная сумка, а в ней всякий обычный хлам. «Крисчен сайенс монитор» недельной давности, какие‑то газетные вырезки и несколько старых номеров «Лайф». Кроме того, большая пачка листовок студенческих революционных групп.

Быстрый переход