– Мне не очень по душе ваше представление обо мне, – сказала она.

– Какое это может иметь значение в такой день? А может быть, мне только кажется, что сегодня все должно быть иначе? Возможно, будь мы в Индии или Финляндии, все выглядело бы для нас по‑другому. Нью‑Йорк вызывает мысли о гибели цивилизации, о Содоме и Гоморре, о конце света. Конец света здесь никого не удивит. Многие люди давно уже поставили на это событие. Не знаю, верно ли, что в наши дни люди стали намного хуже. Цезарь в один день вырезал тенктеров, всего четыреста тридцать душ. Весь Рим был в ужасе. Я не уверен, что наше время – самое страшное. Но сейчас в воздухе носится ощущение, что мир рушится, и я тоже это чувствую. Раньше я ненавидел людей, заявляющих, что конец близок. Что они могли знать о конце? А я кое‑что знал из собственного, так сказать, замогильного опыта. И оказывается, я был не прав, совершенно, абсолютно не прав. Кто угодно может почувствовать истину. Но попробуй представить себе, что это ощущение верно, что это не просто дурное настроение, не просто невежество или разрушительное развлечение, или то, чего желают люди, неспособные хоть что‑нибудь сделать как следует. Представь себе, что так оно и будет. Ведь все же есть такое понятие – человек. По крайней мере было. И понятие – человеческие качества. Слабые люди побеждали собственный страх, безумцы побеждали собственные преступные склонности. Мы – гениальные животные.

Так он часто думал. В данный момент это была пустая формула. Он сам не чувствовал того, что говорил.

– Ну, дядя?

– Но не нам дано решать, наступает ли конец света или нет. Дело в том, что наступил конец света для твоего отца.

– Почему вы все время подчеркиваете это, будто я сама не понимаю? Чего вы хотите?

Действительно, чего? От нее, сидящей перед ним с полуобнаженной грудью, испускающей женские запахи, от этой встревоженной женщины с затуманенными большими глазами; а он вдруг, непонятно зачем, пристает к ней с Цезарем и тенктерами, со своими идеями. Да отвяжись ты от этого несчастного создания. Ибо сейчас она желала считаться несчастным созданием. И была им. Но он не мог от нее отвязаться – пока еще не мог.

– Как правило, при аневризме смерть наступает внезапно, – сказал он. – Но Элия получил небольшую отсрочку, и это дает нам некоторые возможности.

– Какие возможности? О чем вы?

– О том, что сейчас может разрешиться многое. Эта отсрочка сделала твоего отца реалистом – заставила посмотреть в глаза фактам, о которых он до сих пор имел смутное представление.

– Например, фактам обо мне? Ведь он на самом деле не хотел ничего знать обо мне.

– Да.

– Чего вы добиваетесь?

– Ты обязана кое‑что сделать для него. Он в этом нуждается.

– Что же это такое, что я обязана сделать?

– Это тебе решать. Если ты его любишь, ты должна подать ему знак. Он в горе. Он в ярости. Он во всем разочарован. И я не думаю, что дело в твоей постельной жизни. Дело в том, что он нуждается в обыкновенном участии. Разве ты не видишь, Анджела? От тебя не потребуется больших усилий. Но ты должна дать ему последнюю возможность быть самим собой.

– Насколько я понимаю, если в том, что вы говорите, есть хоть какой‑то смысл, то вы имеете в виду старомодную сцену у смертного одра.

– Какая разница, как это называть?

– То есть я должна просить его простить меня? Вы это серьезно?

– Крайне серьезно.

– Но как я могу? Я… да нет. Это ни в какие ворота не лезет… Даже для папы это бы выглядело кривляньем. Вы обратились не по адресу. Это не для меня.

– Он был хороший человек. И сейчас пробил его последний час. Неужели ты не можешь придумать для него какие‑нибудь слова?

– Какие слова, о чем тут говорить? Вы что, не можете думать ни о чем, кроме смерти?

– Но ведь перед нами именно смерть.