|
Роберт Джордан кивнул, но улыбаться перестал. Будка второго часового, у дальнего конца дороги, была повернута к ним задней стороной, и они не могли видеть, что делается внутри. Гудронированная дорога, широкая и ровная, за мостом сворачивала влево и потом уходила за выступ горы. Прежняя дорога была гораздо уже, и, чтобы расширить ее в этом месте, пришлось стесать часть гранитной скалы, на уступе которой она была проложена; со стороны обрыва - слева, если смотреть от моста и ущелья, - ее огораживал ряд вытесанных из камня тумб; они отмечали край дороги и служили парапетом. Теснина здесь была очень глубокая и узкая, особенно там, где ручей, над которым висел мост, впадал в реку. - А второй пост где? - спросил Роберт Джордан старика. - Пятьсот метров от того поворота. В домике дорожного мастера, у самой скалы. - Сколько там людей? - спросил Роберт Джордан. Он снова навел бинокль на часового. Часовой потушил сигарету о дощатую стену будки, потом вытащил из кармана кожаный кисет, надорвал бумагу на погасшей сигарете и вытряхнул в кисет остатки табаку. Часовой встал, прислонил винтовку к стене и потянулся, потом снова взял ее, перекинул через плечо и вышел на мост. Ансельмо вплотную припал к земле, а Роберт Джордан сунул бинокль в нагрудный карман и спрятал голову за ствол сосны. - Семеро солдат и капрал, - сказал Ансельмо в самое его ухо. - Я узнавал у цыгана. - Пусть он отойдет подальше, тогда мы двинемся, - сказал Роберт Джордан. - Мы слишком близко. - Ты все рассмотрел, что тебе нужно? - Да. Все, что мне нужно. После захода солнца сразу стало холоднее, позади, на вершинах гор, меркли последние отсветы солнечных лучей, и кругом быстро темнело. - Ну, как тебе кажется? - тихо спросил Ансельмо, не спуская глаз с часового, который шагал по мосту ко второй будке; его штык поблескивал в последних лучах, фигура казалась бесформенной от неуклюжего плаща. - Все очень хорошо, - сказал Роберт Джордан. - Очень, очень хорошо. - Рад слышать, - сказал Ансельмо. - Что ж, пойдем. Теперь он нас не может увидеть. Часовой стоял спиной к ним у дальнего конца моста. Из теснины доносился шум воды, бегущей по камням. Потом сквозь этот шум донесся другой шум - мерный, нарастающий рокот, и они увидели, что часовой поднял голову и смотрит вверх, так что его вязаная шапочка съехала на затылок; и, тоже подняв головы, они увидели в высоком вечернем небе три самолета, летевшие клином; крохотные и серебряные на этой высоте, где еще светило солнце, самолеты с невероятной быстротой неслись по небу под мерный гул моторов. - Наши? - спросил Ансельмо. - Как будто да, - сказал Роберт Джордан, но он знал, что на такой высоте никогда нельзя определить точно. Это вечерняя разведка, а чья - неизвестно. Но когда видишь летящие истребители, всегда говоришь - наши, потому что от этого людям спокойнее. Бомбардировщики - другое дело. Ансельмо, видимо, думал о том же. - Это наши, - сказал он. - Я узнаю их. Это Moscas [букв.: мухи (исп.)]. - Пожалуй, - сказал Роберт Джордан. - Мне тоже кажется, что это Moscas. - Да, Moscas, - сказал Ансельмо. Можно было навести бинокль и сразу все выяснить, но Роберту Джордану не хотелось этого делать. Сегодня вечером ему все равно, чьи они, и если старику приятно думать, что они наши, не нужно отнимать их у него. Впрочем, когда самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем не похожи на те зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом, русский вариант модели "боинг Р-32", которые испанцы называли Moscas. |
