|
Впрочем, когда самолеты ушли в сторону Сеговии, он подумал, что они совсем не похожи на те зеленые с красной каймой самолеты с низко посаженным крылом, русский вариант модели "боинг Р-32", которые испанцы называли Moscas. Цвет нельзя было различить, но силуэт был другой. Нет. Это возвращается фашистская разведка. Часовой все еще стоял у дальнего конца моста спиной к ним. - Пойдем, - сказал Роберт Джордан. Он стал подниматься в гору, ступая осторожно и стараясь держаться под прикрытием сосен, пока не отошел настолько, что его нельзя было увидеть с моста. Ансельмо следовал за ним на расстоянии сотни ярдов. Когда они отошли достаточно далеко, Роберт Джордан остановился, подождал старика, пропустил его вперед, и они полезли в темноте дальше по крутому склону. - У нас сильная авиация, - довольным тоном сказал старик. - Да. - И мы победим. - Мы должны победить. - Да. А тогда, после победы, ты приезжай поохотиться. - На кого? - На кабана, на медведя, на волка, на горного козла. - Ты любишь охоту? - Ох, люблю. Ничего так не люблю. У нас в деревне все охотники. А ты не любишь? - Нет, - сказал Роберт Джордан. - Я не люблю убивать животных. - А я наоборот, - сказал старик. - Я не люблю убивать людей. - Этого никто не любит, разве те, у кого в голове неладно, - сказал Роберт Джордан. - Но я не против, когда это необходимо. Когда это надо ради общего дела. - Все-таки это совсем другое, - сказал Ансельмо. - В моем доме, когда у меня был дом, - теперь у меня нет дома, - висели клыки кабана, которого я подстрелил в предгорье. Шкуры волчьи лежали. Волков я подстрелил зимой, гнался за ними по снегу. Одного, самого большого, я убил за деревней как-то в ноябре, под вечер, возвращаясь из лесу. Четыре волчьи шкуры лежали на полу в моем доме. Они были истоптаны до того, что совсем облезли, но все-таки это были волчьи шкуры. Были у меня рога горного козла, которого я подстрелил в Сьерре, и еще было чучело орла - его мне набил чучельник в Авиле, - крылья у него были раскрыты и глаза желтые, точь-в-точь как у живого. Очень красивая была вещь, и на все это мне было приятно смотреть. - Да, - сказал Роберт Джордан. - На дверях нашей деревенской церкви была прибита медвежья лапа; этого медведя я убил весной, встретил его на склоне горы, он ворочал бревно на снегу этой самой лапой. - Когда это было? - Шесть лет назад. Ее высушили и прибили гвоздем к дверям церкви, и когда я, бывало, ни посмотрю на эту лапу, - совсем как у человека, только с когтями, - всегда мне становилось приятно. - Ты гордился? - Гордился, потому что вспоминал ту встречу с медведем ранней весной на склоне горы. А вот если убил человека, такого же, как и ты сам, ничего хорошего в памяти не остается. - Да, человечью лапу к дверям церкви не прибьешь, - сказал Роберт Джордан. - Еще бы. Кому же придет в голову такое. А все-таки человечья рука очень похожа на медвежью лапу. - И туловище человека очень похоже на медвежье, - сказал Роберт Джордан. - Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почти такая же. - Да, - сказал Ансельмо. - Цыгане верят, что медведь - брат человека. - Американские индейцы тоже, - сказал Роберт Джордан. - Они, когда убьют медведя, кланяются ему и просят прошенья. Вешают его череп на дерево и, прежде чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них. |
