|
Жена Пабло тоже смотрела. Только Пабло не проявлял никакого интереса; он сидел один со своей кружкой и то и дело черпал себе вина, которое Мария налила в большую миску из бурдюка, висевшего на стене левее входа в пещеру. - Тебе часто приходилось делать это? - тихо спросила девушка Роберта Джордана. - Часто. - А мы увидим, как это будет? - Да. Обязательно. - Обязательно увидишь, - сказал Пабло со своего места у стола. - Еще как увидишь! - Замолчи, - сказала ему женщина и, вспомнив вдруг, что она прочла днем на руке Роберта Джордана, загорелась дикой, безрассудной злобой. - Замолчи, трус! Перестань каркать, стервятник! Замолчи, убийца! - Хорошо, - сказал Пабло. - Я молчу. Здесь командуешь ты, ну и рассматривай, какие там нарисованы картинки. Только не забывай, что я не дурак. Жена Пабло почувствовала, как ее гнев уступает место печали и предчувствию гибели всех надежд и всех обещаний. Это чувство было знакомо ей еще с детства, и она хорошо знала, когда и почему оно появляется. Сейчас оно пришло неожиданно, и, стараясь отогнать его, не позволяя ему касаться себя, не позволяя ему касаться ни себя, ни Республики, она сказала: - Ну, давайте ужинать. Мария, разложи мясо по мискам. 5 Роберт Джордан откинул попону, закрывавшую вход, и, выйдя из пещеры, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Туман рассеялся, и показались звезды. Ветра не было, и после спертого воздуха пещеры, в котором смешивались табачный дым и дым очага, запахи жареного мяса и риса, шафрана, перца и оливкового масла, винно-смолистый дух от большого бурдюка, подвешенного у входа за шею, так что все четыре ноги торчали в стороны, а из той, откуда цедили вино, капли падали на землю, прибивая пыль, после пряного аромата каких-то неведомых ему трав, которые пучками свешивались с потолка вперемешку с гирляндами чесноку, после медного привкуса во рту от красного вина и чеснока, после запаха лошадиного и человечьего пота, которым была пропитана одежда сидевших за столом людей (острая кислятина человечьего пота с примесью тошнотворно-сладкого запаха засохшей пены с лошадиных боков), - после всего этого приятно было вбирать полной грудью чистый ночной воздух гор, отдающий хвоей и росистой приречной травой. Роса была обильная, потому что ветер улегся, но Роберт Джордан решил, что к утру подморозит. Он стоял перед входом в пещеру, стараясь надышаться, и вслушивался в звуки ночи. Он услышал отдаленный раскат выстрела, потом крик совы в нижнем лесу, там, где был загон для лошадей. Потом из пещеры донеслось пение цыгана и мягкие переборы гитары. "Наследство мне оставил отец", - вывел нарочито гортанный голос, немного задержался на высокой ноте и продолжал: Месяц, звезды и солнечный свет, Никак его не истрачу я, А скитаюсь уж сколько лет! Гитара забренчала быстрыми аккордами в знак одобрения певцу. - Хорошо поешь, - услышал Роберт Джордан чей-то голос. - Теперь каталонскую, цыган. - Не хочу. - Давай. Давай. Каталонскую. - Ну, ладно, - сказал цыган и затянул уныло: Черна моя кожа, Приплюснут нос, Но я человек все же. - Ole! - крикнул кто-то. - Давай, давай, цыган! Голос певца окреп и зазвучал печально и насмешливо: Я негром, а не каталонцем рожден, За это хвала тебе, боже. - Ну, расшумелись, - сказал голос Пабло. |
