|
Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит. - Забирайся в мешок, - сказал он тихо. - Тебе же холодно там. - Нет. Не надо. - Забирайся, - сказал он. - Потом поговорим. Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову. - Иди сюда, зайчонок, - сказал он и поцеловал ее в затылок. - Я боюсь. - Нет. Не надо бояться. Иди сюда. - А как? - Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу? - Нет, - сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит. - Нет, - сказал он и засмеялся. - Не бойся. Это револьвер. - Он взял его и переложил себе за спину. - Мне стыдно, - сказала она, не поворачивая головы. - Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что? - Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь. - Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя. - Не надо. Раз ты меня не любишь. - Я люблю тебя. - Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, - сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала. Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди. - Я не могу поцеловать тебя, - сказала она. - Я не умею. - Совсем это и не нужно. - Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать. - Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето. - Как же быть? - Я помогу тебе. - Теперь лучше? - Да. Гораздо. А тебе разве не лучше? - Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар. - Да. - Только не в приют. Я хочу с тобой. - Нет, в приют. - Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена. Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил: - Ты уже любила кого-нибудь? - Никогда. Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях: - Но со мной делали нехорошее. - Кто? - Разные люди. Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп, отвернув голову. - Теперь ты не захочешь меня любить. - Я тебя люблю, - сказал он. Но что-то произошло в нем, и она это знала. - Нет, - сказала она, и голос у нее был тусклый и безжизненный. - Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. |
