— Подвиньсь…

Далеко идти не пришлось. Она нагнулась, заглянула под кровать.

Полы кумачового японского халата с крупными черными цветами разошлись в разные стороны и показались литые и белые крестьянские ляжки…

Расспрямляясь, гыкнула:

В руках была картонная коробка из под импортной обуви. Она смахнула крышку.

Он! «Макаров…»

— Дай-ка тряпку какую-никакую…

Она подала полотенце. Ловягин начисто обтер пистолет, достал из кармана носовой платок, завернул в него его и сунул в припасен ный пакет.

— Вот так — то лучше… А то — опасно… Себе навредить можно… Как тебя звать-то?

— Маринка…

— Так вот, Марина…

Он почесал висок, подумал и ласково даже обяснил:

— Раз ты так, Марина, то и мы так! Долг платежом красен! Следствию помогла, и оно тебе поможет. И кто бы те бя не спросил: брала ли ты пистолет и отдавала ли кому- нибудь, смело говори — нет! В деле будет записано: «орудие убийства найдено под окнами в снегу при повторном обыске…»

Она снова приоткрыла проем между полами халата. Это уже был чисто профессинальный жест. Майор удовлетворенно вздернул брови: а ничего! Впечатляет!

Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу.

— Это ты правильно скумекала, подруга, — улыбался он добородушно, делу — время, потехе час…

Татьяна глубоко вздохнула и опустилась подле него на корточки.

— Котик — то голодный у тебя? — снова гыкнула она.

Он сидел на стуле, а она, елозя по полу коленками, приближалась к нему. Глаза у нее были озорные — сейчас такое устроит!..

И устроила…

Руки ее расстегнули ему брюки, здоровенный — горшки туда ставить рот отверзся, и майор на стуле дернулся будто его кипятком обварили. Хрип как пар, валил из его челюстей. Его колотило, как напоровшегося на высоковольтную линию: туда — сюда, сюда — туда!

Что ж она делает, паскуда?! И как…

Он стонет, глаза повытаращил…

Отппал, легкими работает, как паровая машина. Громоздкая, неповоротливая…

Потом приходит в себя.

— Успокоился? — спршивает она, облизывая губы.

Он кивает и хлопает ее по выпроставшейся из халата груди. Ну и здоровые они у нее…

Он смотрит на нее: крупную, дебелую, всю налитую здоровьем. Деревенская девка! Своя! Как он сам! Будь такое лет сто назад, он бы посватялся к ней. В хозяйство взял. На такой ведь пахать можно! И ни тебе болезней, ни причитаний, ни капризов. Все свое — здоровое, крепкое. Настоящее…

Да и что если ему сорок пять?! А она что, — тоже не маленькая. Лет двадцать шесть поди. Вся то разница — восемнадцать лет? Тю… Его дед, прежде, чем выселили — и в шестьдесят такую вот взял: баба умерла. И еще детей двоих нажил.

— Давно в Москве? — спрашивает он.

— Восемь лет, — громко шмыгает она носом и улыбается. — Рязанская я. В деревне жила, по лимиту сюда приехала.

— И я из деревни, — улыбается он, и уже не таким безобразным кажется и руки как — то помягчели. — Из Сызрани…

— А че в ментовку пошел?

— Че да че, — смеется он от души в ответ. — После дембеля ехал через Москву. Вербовщик на вокзале подошел. «Давай, парень. У нас зарплата, общага… Раз в год билет бесплатный в любую точку Союза…»

Так они сидят и беседуют. Простые люди куда быстрее общий язык находят.